Никогда не забудем!
(Сборник рассказов белорусских детей) - Мавр Янка - Страница 3

Но в это время произошло то, чего не ожидал никто. Пол стал подниматься. Когда он выровнялся, раскрылись двери и в помещение вошли комендант и тот самый немец, который приказал нам раздеваться. Комендант что-то сказал толстому по-немецки.

Нас облили холодной водой, которая лилась откуда-то сверху. Некоторые женщины так хотели пить, что разевали рты и с жадностью пили эту грязную холодную воду. Нас вывели, построили в шеренги и приказали ждать, пока не подадут одежду… Оказалось, что перепутали эшелон: нас еще не должны были сжигать.

Через час на вагонетках подвезли какое-то тряпье и роздали нам. Женщинам дали одни летние платья. Мне досталась рваная белая юбка, доходившая до пят. Потом мы по одному подходили к немке, которая кистью ставила на плечах красный знак умножения («штрайфа»)[2]. В отдельном зале всех нас осмотрели и ставили клеймо. У меня на левой руке, ниже локтя, был поставлен номер 79645, у мамы — номер 79646, а у Мили — номер. 79644.

Когда окончилось клеймение, нас распределили по баракам. Я, мама и Миля попали в блок номер 11. Это было темное и тесное помещение. Нары размещались в три этажа. Людей было полно. Мы так устали, что повалились на нары и сразу заснули.

Тут мы отбывали карантин.

Ночью я проснулась от крика: «Аппель!»[3] Нас заставили выйти из блока и построиться по десять человек. С трех часов ночи до десяти часов утра мы простояли без движения под открытым небом. Это было очень тяжело. У людей подкашивались ноги. Многие падали от голода и изнеможения. Некоторые тут же умирали. На моих глазах умерли тети Надя, Дарья и другие. Трупы умерших уносили в крематорий.

В десять часов принесли тепловатую воду — чай, в котором плавали листья березы. Каждому дали по стакану. Позже выдали на пять человек по миске горького варева, без хлеба. Ложек не было, и мы его пили. От такого варева людей тошнило. В первый раз я его совсем не могла есть. Но пришлось привыкать.

После обеда, с четырех до одиннадцати вечера, опять «аппель» — мучительное стояние на одном месте.

С четырех до одиннадцати вечера опять «аппель» — мучительное стояние на одном месте.

Вечером мы получили сто граммов хлеба и стакан чаю. В одиннадцать часов объявлялся «лагерруэ» — покой. Нас загоняли в блок, и мы ложились спать. Но в тесноте и грязи заснуть сразу не удавалось. И так каждый день.

Когда окончился карантин, женщин стали гонять на работу. Недалеко от лагеря был пруд. Немцы заставляли заключенных лезть в студеную воду и ведерками переливать ее в канаву, а потом из канавы обратно в пруд. За малейшее непослушание жестоко избивали.

В Освенциме я прожила больше года. Особенно было тяжело, когда меня разлучили с мамой и я около года не знала, где она и что с ней.

В конце 1944 года до нас дошли вести, что Красная Армия подходит к Освенциму. В лагере поднялась паника. Немцы стали уничтожать документы, сожгли бараки, взорвали крематорий, начали вывозить людей. Тех, кто не мог идти, расстреливали.

Помню, что нас выгнали во двор и построили в колонну. Начался отбор. Комендант лагеря Крамер, высокий, толстый, с вытаращенными глазами, смотрел, может ли идти человек или нет. На обессиленных он указывал пальцем, и их расстреливали.

Я с девочками стояла и тряслась. Каждый из нас думал: а что скажет комендант? Вот дошла очередь и до нас. Комендант взглянул на мою подругу Тому, что-то буркнул и показал пальцем, потом на меня. Я и Тома закричали и начали плакать. Немка, которая стояла рядом с комендантом, что-то сказала ему, и нас выпустили за ворота. Мы присоединились к другим людям.

В лагере слышались крики, стоны, плач, выстрелы. Это расстреливали забракованных женщин и детей. Горели дома, и черный дым вздымался в небо.

Здоровых построили в колонну по пять человек, каждому дали по ящику с каким-то грузом, и мы тронулись в дорогу. Идти было тяжело. Ящики резали плечи, болела спина. Силы падали. Я еле тянула ноги. Не вытерпев, я сказала Томе:

— Хоть меня и убьют, но больше нести не буду!

— Я тоже брошу, — сказала Тома.

Мы бросили ящики в канаву и пошли. Трое суток шли голодные. Тех, кто отставал, немцы пристреливали. Я знала, что меня тоже пристрелят, если отстану.

На ближайшей железнодорожной станции нас посадили на платформу и привезли в какой-то город. Мы очутились в концлагере, где было не лучше, чем в Освенциме. Нас разместили в бараках, в которых гулял ветер. Людей умирало еще больше.

Когда советские войска подошли близко к городу, немцы решили отравить всех заключенных. Пища была отравлена, но ее не успели раздать. В лагерь ворвались советские танки. Нашей радости не было ни конца, ни краю. Мы обнимались, целовались и плакали.

Через два дня нас отправили на родину. Дома я встретила маму и брата Сеню. Живой осталась и Миля. Она теперь живет в Борисове, и я с ней переписываюсь.

Катя Жачкина, 1931 года рождения.

Город Бегомль, Минской области.

НА ОКОПНЫХ РАБОТАХ

Осенью 1943 года фронт подошел к реке Проне. Деревня Хворостяны, где я жил, стояла в трех километрах от реки, и старики говорили, что наши скоро будут здесь. С нетерпением ждали мы прихода своих.

Мы жили в лесу: боялись, чтобы нас не перестреляли или не погнали в рабство, в Германию. Как только поднималось солнце, немцы, как гончие, бегали по кустам и ловили людей. Вечером мать и наша соседка Павличиха заговорили о том, где мне и их Ивану спрятаться на день.

— Оставаться тут нельзя, — сказала мама. — Пусть лучше идут в Чертово болото.

Уже рассвело, когда мы с Павлюковым Иваном вылезли из нагретой ямки. Ветви деревьев обросли инеем. Я дрожал от холода, и лезть в болото мне не хотелось. Решил заползти в бункер и просидеть там до вечера. О своем намерении я сказал Ивану. Тот не согласился, разозлился на меня и бегом кинулся назад. Я залез в бункер и распластался на соломе, как в постели. Рядом были другие бункеры. В них слышались плаксивые детские голоса. Я не заметил, как подкрался сон. Проснулся от женских криков. Не мог понять, в чем дело. Вдруг у входа зашатался лозовый куст и на меня уставилось черное дуло автомата. Я вылез и очутился перед немцем. Морда у него была красная и прыщеватая. Я стоял и чувствовал, как дрожь проходит по моему телу, темнеет в глазах. Толкнув меня рукою так, что я чуть не повалился, немец приказал идти вперед. Он пригнал меня к толпе хворостянцев, которых поймали в кустах и на болоте. Среди них был и Коля, с которым я учился в школе. Родных моих не было; видно, немцы не нашли их.

Нас гнали сперва полем, потом дорогой через березняк. Кусты кишели немцами. Они копали бункеры. Около дороги стояла легковая машина. Возле нее вертелся немецкий офицер. Когда мы проходили мимо, он схватил меня за руку, вытащил из толпы и оттолкнул в сторону. То же самое сделал с Колей. К нам подошел немец с винтовкой и погнал перед собой. Остановились у широкой глубокой ямы, где работали девчата. Нам дали лопаты и показали, чтобы мы лезли туда «арбайтен»[4].

Проработали весь день без передышки. Нам даже не разрешали разогнуться. Достаточно было это сделать, как немец гаркал во всё горло и угрожал винтовкой. К вечеру я совсем обессилел. Болели руки, ныла спина. Казалось, что не выдержу и упаду.

Когда совсем стемнело, нас посадили на грузовики и под конвоем перевезли в деревню Усушки, которая находилась в пяти километрах от наших Хворостян. Выгрузили и привезли в просторную хату. В хате горела керосиновая лампочка. Переводчик спросил наши имена, фамилии, домашние адреса.

За столом сидел толстый лысый немец и записывал со слов переводчика. Потом он что-то проворчал. Переводчик громко сказал: