Клеа - Даррелл Лоренс - Страница 59

Но тут сей странный день одарил и порадовал нас еще одним явлением природы – нечастым в здешних водах летом: скорее это случается поздней осенью, когда в ожидании зимних штормов барометр вдруг резко падает… Вода в лагуне потемнела и словно сгустилась, а потом набухла изнутри фосфоресцирующим призрачным светом. Первой заметила свечение Клеа. «Смотрите, – крикнула она, бултыхнув ногами в мелкой прибрежной воде и разбудив целый сонм мелких суетливых искр. – Фосфоресцирует!» Бальтазар начал было излагать что-то уж слишком умное насчет организмов, вызывающих подобный феномен, но мы уже его не слушали – мы оба упали в воду бок о бок, головой вперед и круто пошли вниз, волшебно преображенные в две огненные фигуры, и крохотные молнии слетали на ходу с пальцев наших рук и ног, а около лиц бушевало пламя. Пловец, увиденный так сквозь воду, похож на какую-нибудь раннюю фреску с изображением Люцифера, низверженного с небес, и объят пламенем в буквальном смысле слова. Свет был так ярок, что оставалось только удивляться – как мы до сих пор умудрились не обжечься? И мы играли, сверкая, как кометы, среди безмолвных мертвых моряков, которые стояли недвижно в холщовых своих саванах, разве только чуть покачиваясь по воле течений и, может быть, исподтишка за нами наблюдая.

«А туча-то уже уходит», – крикнул Бальтазар, когда я вынырнул наконец глотнуть воздуха. Скоро и свечение, своего призрачного спутника, она тоже утянет за собой. Бальтазар зачем-то забрался на корму катера, может, просто чтобы встать повыше и понаблюдать грозу над городом. Я оперся о планшир и перевел дыхание. Он развернул старое гарпунное ружье Наруза и теперь небрежно держал его на коленях. Вынырнула Клеа, восхищенно выдохнула, плеснула, крикнула: «Это пламя – просто чудо», – сложилась гибко пополам и снова ушла вниз.

«Что ты там делаешь?» – спросил я, просто чтобы задать вопрос.

«Смотрю, как оно работает».

Он как раз вправил гарпун в ствол. Щелчок, ружье заряжено. «Ты взвел его, – сказал я. – Осторожно».

«Да-да, сейчас я его разряжу».

И тут Бальтазар наклонился вперед и в первый раз за весь день заговорил серьезно. «Знаешь, – сказал он, – мне кажется, будет лучше, если ты возьмешь ее с собой. У меня такое чувство, что больше ты в Александрию не вернешься. Нет, правда, забирай-ка ты Клеа с собой».

Но прежде чем я успел ему ответить, произошел несчастный случай. Бальтазар держал ружье в руках и, договаривая фразу, переставил пальцы. Ружье скользнуло вниз, упало с грохотом, и ствол ударился о планшир дюймах в шести от моего лица. Я отшатнулся и уже в движении успел услышать свинцовый лязг курка и по-змеиному высокое шипение компрессора. Гарпун свистнул прямо у меня перед лицом и ушел в воду, с шуршанием вытягивая за собой тонкую зеленую нить. «Ничего себе», – сказал я. Бальтазар побледнел как полотно. Он начал было бормотать, испуганно заикаясь, какие-то фразы. «Извини, я не хотел». Но тут я услышал легкий тупой стук: гарпун ударился во что-то на дне лагуны. Нас словно током ударило, обоим в голову пришла одна и та же мысль. Я увидел, как его губы складываются в слово «Клеа», и на меня, на душу мою спустилась мгла – и легла, подрагивая по краям; и еще мертвая зыбь, так плещут крылья гигантской черной птицы. Я развернулся, прежде чем он успел что-либо сказать, и рухнул обратно в воду и пошел вдоль долгой зеленой нити, поняв впервые в жизни, что должна была, наверное, чувствовать Ариадна, стоящая у входа в лабиринт: и мертвый вес дурных предчувствий, и перехватывает сердце. Я знал, что плыву отчаянно, как только могу, но впечатление было как в немом кино, где человеческие действия, пойманные камерой в кадр, тянутся и тянутся бесконечно, как налипшие во рту ириски. Сколько потребуется световых лет, чтобы добраться до конца этой нити? И что я там, на конце ее, найду? Я шел вниз, все ниже и ниже, в прохладный полумрак лагуны, и свечение вокруг меня понемногу сошло на нет.

Вдалеке, у затонувшего судна, я вдруг поймал конвульсивное, закрученное как-то странно движение и сквозь мглу узнал фигуру Клеа. Она, казалось, была увлечена ребяческой подводной игрой вроде тех, в какие мы играли с ней обычно. Она что-то там тянула, упершись ногами в темные доски, тянула что было сил, потом отпускала и тянула опять. Зеленая леска вела прямо к ней, но меня уже захлестнула горячая волна облегчения: она, должно быть, просто пыталась вытащить гарпун, чтоб захватить его с собой на поверхность. Но почему она шаталась, как пьяная? Я угрем обвился вокруг нее, ощупывая тело руками. Она почувствовала, что я здесь, и повернула голову, словно хотела мне что-то сказать. Ее длинные волосы облепили мне лицо, мешая видеть. У нее на лице были написаны, наверно, отчаяние и боль, но я их не увидел, не прочел – вода непременно исказит любое выражение в идиотскую пучеглазую осминожью маску. Но вот она выгнулась, откинула голову назад, волосы колыхнулись и пошли неспешно вверх, прочь – жест человека, распахнувшего куртку, чтобы показать тебе рану. И я увидел. Ее правая рука была насквозь пробита тонкой стальной стрелой и пришпилена к обломкам корабля. «По крайней мере не в грудь, не в спину», – затараторил у меня внутри какой-то прерывистый голос, словно пытаясь сам себя утешить; но облегчение обернулось жгучим, злым отчаянием, когда, схватившись за гарпун, я сам уперся ногами в дерево и стал тянуть, покуда не свело мышцы на бедрах. Он не подался ни на волос. (Нет, все это было как сон, как некая бредовая греза, сложившаяся в мертвых головах семи задумчивых фигур неподалеку, пока они настороженно и пристально следили за каждым нашим шагом и замечали все; да, они были здесь: за нашей возней, за тем, как неуклюже мы пыжились, – не проворные уже, не вольные, как рыбы, но распяленные и нелепые в бессмысленных своих потугах, похожие на пойманных в плетенку раков.) Я бешено, самозабвенно сражался с гарпуном и видел краем глаза, как из горла Клеа вдруг вырвалась и потянулась вверх долгая цепочка белых пузырьков. И тут же мускулы мои занемогли, занемели – и кончились силы. Она погружалась шаг за шагом в синюю подводную марь, в глубинный темный сон, который до нее уже успел укачать, убаюкать моряков. Я стал трясти ее за плечи.

То, что было потом, произошло как будто бы и не по моей воле – такой безумной ярости, какая овладела мной, я никогда за собой не знал и не признал бы ни за что на свете. Это было как голод, ненасытный, отчаянный, слепой, по силе превосходящий все и всяческие чувства, которые мне довелось испытать до сей поры. В этом странном подводном бреду вне времени я слышал, как мой мозг звенит тревожным колокольчиком на дверце «скорой помощи», разгоняя, расталкивая по сторонам убаюкивающую сонную апатию зыбкой морской тьмы. И острая шпора страха вдруг саданула меня в бок. Словно я впервые в жизни вышел из себя в буквальном смысле слова и, обернувшись, вместо собственного взгляда встретил некоего alter ego, человека действия, с которым раньше и близко не был знаком. Одним яростным рывком я пролетел обратный путь и едва ли не по пояс выскочил из воды перед самым носом Бальтазара.

«Нож!» – сказал я и захлебнулся вдохом.

Его глаза уставились в мои как будто через берег, через край затонувшего сто тысяч лет назад материка: и жалость в них, и ужас – вся гамма чувств, давно ушедших, засушенных, засахаренных в спирте, как память о забытом голоцене. И первородный страх. Он начал выборматывать какие-то вопросы, теснившиеся у него в мозгу: все эти «как», «какой», «куда» и «где», – но выговорить смог одно лишь скомканное «кхе», бессмысленный и безысходный знак вопроса.

Нож, про который я вспомнил, когда-то был старым итальянским штыком, потом его спилили на кинжал и заточили до опасной бритвенной остроты. Автором проекта был Али, лодочник, и гордился он своим изделием необычайно. Он резал им концы, расплетал и сплетал канаты. Я повисел секунду, покуда он нашарил нож, на планшире, закрыв глаза, разом втянув чуть ли не все земное небо. Потом в мою ладонь легла деревянная сухая рукоять, и, не рискнув еще раз встретиться глазами с Бальтазаром, я опрокинулся назад и во второй раз пошел уже знакомой дорогой вдоль злой зеленой нити.