Клеа - Даррелл Лоренс - Страница 58

Времени было десять. Как раз чтоб позвонить Телфорду и объяснить, по каким таким причинам меня не будет сегодня на службе весь день. В душе у меня – как будто форточку открыли.

«А почему бы и нет, – сказал я. – Как у нас с ветром?»

«Тихо, иногда задувает с востока. Для яхты – что надо. Ты уверен, что хочешь поехать?»

У нее была с собой большая оплетенная бутыль и корзинка. «Пойду пополню погреба, а ты давай одевайся и через час жди меня у Яхт-клуба».

«Ага». Как раз хватит времени, чтоб заскочить на работу и просмотреть входящие. «Мне нравится».

Идея и впрямь была хороша, день – чист и прозрачен и звенел предчувствием полуденной жары. Едучи по Гранд Корниш, я с удовольствием оглядывал спокойное синее море и легкую дымку у горизонта. Город поблескивал на солнце, как алмаз. Плавно скользили суденышки в торговой гавани, и отражения передразнивали их в воде. Сияли минареты – в полный голос. В арабском квартале жара разбудила знакомые запахи – требуха и подсыхающая грязь, жасмин, гвоздика, верблюжий пот и клевер. На Татвиг-стрит черномазенькие гномы в ярко-красных фесках сновали вверх-вниз по лестницам, развешивая флаги на веревках, натянутых от балкона к балкону. Солнце грело мне пальцы. Мы тихо катились с видом на древний Фарос, чьи развалины до сей поры загромождают мель у выхода из бухты. Тоби Маннеринг, припомнилось мне вдруг, когда-то намеревался открыть невероятный бизнес: продавать обломки Фароса в качестве пресс-папье. Скоби должен был вооружиться молотком и откалывать их в нужном количестве, а Тоби – рассылать по городам и весям, создав дистрибьюторскую сеть. Почему он не воплотил эту идею в жизнь? Я так и не вспомнил. Может, Скоби счел свою часть работы слишком трудной? Или, может, она не выдержала конкуренции с другой подобной идеей – продавать местным коптам по сходной цене святую воду из реки Иордан? Где-то вдалеке наяривал военный духовой оркестр.

Они стояли у судоподъемника и ждали меня. Бальтазар жизнерадостно помахал издали тростью. На нем были белые брюки, сандалии, цветастая рубашка и в довершение всего – допотопная, пожелтевшая от времени панама.

«Первый день лета», – крикнул я весело.

«Черта с два, – каркнул в ответ Бальтазар. – Посмотри-ка на дымку. И утро жаркое, слишком жаркое. Я уже поспорил с Клеа на тысячу пиастров, что к обеду соберется гроза».

«Вечно скажет какую-нибудь гадость», – улыбнулась Клеа.

«Я знаю мою Александрию», – сказал Бальтазар.

Так, балагуря и пересмеиваясь, мы тронулись в путь, и Клеа заняла свое привычное место у румпеля. В гавани ветра, почитай, не было вовсе, и яхта еле-еле плелась, несомая к выходу в море лишь несильным здешним течением. Мы прошлись вразвалочку по фарватеру мимо лайнеров и боевых кораблей, под гротом, вот только что совсем не обвисшим, пока не поравнялись с серыми многоугольниками фортов у самого выхода из гавани. Здесь вода никогда не бывала спокойной, течение сталкивалось с приливной волной, и мы какое-то время рыскали по сторонам и болтались на мертвой зыби, покуда яхта наконец не поймала ветер, не накренилась резко и не легла на верный курс. Мы заскользили над морской поверхностью, как большая летучая рыба, звездой вписавшись в геральдическое поле неба. Я лежал на палубе, глядел сквозь паруса на золотой диск солнца и слушал, как волны ударяют в элегантные обводы яхты. Бальтазар мурлыкал что-то себе под нос. Загорелая ладошка Клеа с этакой нарочитой небрежностью лежала на румпеле. И паруса набиты ветром. Есть особенная, греющая душу прелесть в маленьких парусных судах в хорошую погоду. Теплое солнце, сильный, ровный ветер, прохладные – едва-едва – прикосновения соленых брызг – букет изысканный, и я вбирал его в себя в немом восторге. Мы зашли подальше на восток, чтобы лечь потом на другой галс и подойти прямо к берегу. Мы столько раз успели отработать этот маневр, что он уже стал второй натурой Клеа: идя на полной скорости прямо на скалу, выждать нужный момент и свернуть в затишку, на тихую ровную воду, чтоб парус повис, чуть подрагивая, как ресницы, прикрывшие глаз; я тут же убирал его и спрыгивал на берег, швартовался…

«Ловко это у вас получается, – сказал, одобрительно качнув головой, Бальтазар и шагнул прямо в воду. – Боже ж ты мой! Тепло, как в раю!»

«А я тебе что говорила!» – сказала Клеа, копаясь в рундуке.

«Что лишний раз подтверждает мою полную правоту – насчет грозы».

И, как ни странно, в этот самый миг откуда-то издалека донеся явственный громовой раскат – и ни облачка от горизонта до горизонта. «Ну, что я говорил, – в голосе у Бальтазара звякнула торжественная нота. – Мы все тут промокнем до нитки, а ты, голубушка, будешь мне еще и денег должна».

«Мы еще посмотрим».

«Это береговая батарея», – сказал я.

«Чушь собачья», – ответил Бальтазар.

Итак, мы пришвартовались и выгрузили на берег припасы. Бальтазар в благодушнейшем из настроений улегся на спину, надвинув шляпу на глаза. Нет, купаться он не станет, и вообще пловец из него никакой, так что мы с Клеа, как всегда, вдвоем ушли в знакомую лагуну, в первый раз за столько месяцев. Ничего не изменилось. Часовые были на посту, шушукались о чем-то беззвучно, собравшись в полукруг, хотя беспокойное зимнее море и отнесло их чуть в сторону, ближе к обломкам судна. Мы поприветствовали их не без иронии, но весьма уважительно, и в этих древних жестах и в странных – под водой – улыбках узнали отблеск прежних радостей, хотя бы просто оттого, что мы вот так же плыли – вдвоем и вместе. Как будто кровь опять нашла дорогу и заструилась в жилах – пережатых, сухих, пустых. Я поймал ее за пятку и запустил кувырком через голову в сторону мертвых, и она, вильнув, как рыба, вбок, отплатила мне той же монетой: зашла со спины и толкнула что было сил меня – вниз, себя же – наверх, к воздуху и свету, прежде чем я успел ее, хулиганку, перехватить. Вот там-то, в тот самый миг, образ Клеа, плывущей по спирали вверх (и волосы клубятся за спиной), вернулся и занял прежнее место. Время вернуло ее нетронутой, цельной, «взаправдашней, как Муза, Муза Города, чьи серые глаза…» – если вспомнить стих по-гречески. Едва ее пальцы коснулись коротким и точным движением моего плеча, со дна встало все наше прошлое лето.

А потом сидеть, как прежде, на солнышке и потягивать красное сент-менасское вино, пока она ломает на куски длинный ржаной батон или тянется вот за тем особенным кусочком сыра или веткой фиников. Покуда Бальтазар в полудреме глаголет о виноградниках Аммона, о королях Королевства Острог и о королевских битвах, о мареотийских винах, воздействию которых не история, но Гораций, известный сплетник, приписывал разного рода странности в характере Клеопатры… («История прощает все и все готова объяснить – даже то, чего мы сами простить себе не в состоянии».)

День такой безветренный и жаркий, а мы лежали на горячих голышах; и наконец – к восторгу Бальтазара и некоторой растерянности Клеа – дала о себе знать предсказанная им гроза, для начала явив эдаким герольдом огромное иссиня-черное облако, мигом накатившееся с востока и обложившее Город. И так же внезапно – как каракатица, когда она в испуге выпускает облачко чернил и вода мутнеет вокруг в мгновение ока, – сверкающей плотной пеленой на Город обрушился дождь, загромыхал гром, раскатился, треснул еще и еще. При каждом новом ударе Бальтазар восторженно хлопал в ладоши – не только оттого, что оказался прав, но также и потому, что мы-то сидели здесь, на пляже, в тепле, на солнышке, ели апельсины и пили вино над тихой голубой лагуной.

«Хватит каркать», – сурово сказала Клеа.

То была одна из странных местных весенних гроз, которые обязаны своим рождением резкому контрасту температур между землей и морем. Они способны за несколько секунд превратить городскую улицу в бурлящий горный поток, но полчаса для них – крайний срок. Налетит вдруг ветер, и туча тут же свалится за горизонт, как не было ее. «И, помяните мое слово, – сказал Бальтазар, опьяненный собственным провидческим даром, – к тому времени, как мы вернемся в гавань, все будет снова сухо, суше не бывает».