Девушка из Дубровника - Жилло Анна - Страница 36

Внезапно Глеб снова остановился. Странно — я словно видела все, что происходит, сквозь опущенные веки. Он выпрямился, легко и быстро провел пальцами там же, где только что были его губы, улыбнулся. Да, не видя его лица, я чувствовала эту улыбку, немного насмешливую, но довольную. Это было напряжение, предвкушение, азарт, желание — все то, что испытывала и я.

Где-то далеко-далеко, словно в параллельной вселенной, ветер шумел в верхушках деревьев. Шаги по лестнице. Обрывок телефонного рингтона. Мужской голос. Скрип песка под ногами Глеба. Звук расстегиваемой молнии.

— Ника, — я могла поклясться, что сейчас он смотрит на меня тем самым «неприличным» горящим взглядом, словно подзадоривая, подначивая, — да ты как пионерка. Всегда готова. Ты только со мной так — или действительно всегда?

Зашипев, я вцепилась ногтями куда-то ему под ребра, и в этот момент он вошел в меня, неожиданно резко и сильно, совсем не так, как раньше — медленно и осторожно. Я задыхалась и хватала раскаленный полуденный воздух открытым ртом, как выброшенная на берег рыба, отзываясь короткими тихими стонами-всхлипами на каждое его движение.

Сидеть было жестко и неудобно, обожженную солнцем кожу на спине и плечах саднило от соприкосновения с холодным грубым камнем стены. Когда Глеб, наклонившись, целовал мой живот, вдруг показалось, что ничего не получится, что я ничего не смогу. Придется терпеть, притворяться, что мне хорошо. Но как только я почувствовала его внутри, все изменилось.

Нет, неудобство, боль никуда не делись, но в них внезапно появилось какое-то утонченное, изысканное наслаждение. Я словно балансировала на острой грани, за которой боль из удовольствия превращается в страдание. Это было… как будто стойка на руках над бездной. Все тот же самый восторг и ужас, сплетенные воедино. Одно неловкое движение — и смерть. Ничего подобного испытывать мне еще не приходилось. На острове Глеб говорил, что некоторых людей боль возбуждает, но нет — это было совсем другое, то, что я вряд ли смогла бы описать словами.

Глеб сильно сжимал руками мои бедра, и я поняла, что он имел в виду совсем недавно, когда говорил о синяках. Пытаясь сдержать громкий стон, я запрокинула голову и вцепилась в его майку. На мгновение Глеб замер, вопросительно глядя на меня, но я еще крепче обхватила его талию ногами, заставив войти глубже: не останавливайся, продолжай!

Вниз по лестнице прошли мужчина и женщина. От одной мысли, что они могут обернуться и увидеть нас, мне стало жарко. И этот жар вдруг сгустился и превратился в шаровую молнию — огненную вспышку, от которой по всему телу побежали волны сладкой судороги…

Я обнимала Глеба за шею, уткнувшись носом в морду семаргла, и пыталась отдышаться.

— Где займемся этим в следующий раз? На крыше?

Он открыл глаза, посмотрел на меня удивленно и расхохотался.

— Ну, Ника… как тебя по батюшке?

— Алексеевна.

— Ну, Ника Алексеевна, ты меня уела. Такого мне в голову точно не приходило.

Осторожно отстранившись, он застегнулся и посмотрел в ту сторону, где за стеной виднелись покатые черепичные крыши, одна над другой.

— Разве что за трубу держаться. Только ведь туда надо еще забраться. И черепица раскаленная, ты в курсе? Нет, давай лучше не будем на крыше. Это ты воздушная гимнастка, небожительница, тебе что. А я высоты не то чтобы совсем боюсь, но как-то… попугиваюсь.

— Ну надо же, какой облом, — засмеялась я. — Все надежды рухнули. Жизнь не удалась.

— И у тебя поворачивается язык говорить это? — почти натурально возмутился Глеб. — После такого великолепного?.. А кстати, после великолепного чего?

— В смысле? — я притворилась, что не поняла, на всякий случай краснея. Впрочем, в полумраке тупика этого все равно не было видно.

— Как ты называешь то, чем мы только что занимались?

— Глеб…

— Нет, ну правда? Ты сказала, «займемся этим». Ты всегда так говоришь?

Я молчала, как партизан. Как девочка, к которой пристает мальчишка-хулиган, допытываясь, какого цвета у нее трусы. В том-то и дело, что с Андреем мы не называли никак. Вообще никак. Стыдливое «это»… Что было раньше, до него — я уже и вспомнить толком не могла, как будто десять лет стерли из памяти юношеские безумства, горячку первых жарких чувств. Превратили вот это прекрасное, буйное, яркое в сухой и скучный супружеский долг.

Теперь-то я понимала, насколько унылыми и однообразными были в последние годы наши интимные отношения. Да и не только в последние. Может быть, поэтому Андрей мне и изменял? Но ведь он сам жестко пресекал любые мои попытки хоть как-то выйти за сложившиеся рамки: сначала так, потом так, и вот так закончить. Или в этом он тоже видел опасность того, что я могу выйти из подчинения?

— Ну же? — не отставал Глеб.

— Не знаю, — пробормотала я. — Наверно…

Про себя я могла говорить что угодно и как угодно. Да и вообще слово «секс» меня, разумеется, не пугало. Но выговорить его вслух, если оно относилось непосредственно ко мне, к моему участию в процессе — вот это действительно было проблемой. Нет, я не была ни лицемерной ханжой, ни, как сказал Глеб, викторианской барышней. Однако… язык не поворачивался.

Глеб положил ладони мне на шею, под самый затылок, поглаживая большими пальцами под подбородком, как будто ласкал кошку. Невольно мне пришлось поднять голову и посмотреть ему в глаза.

— Почему? — настаивал он.

— Просто… если я говорю о себе, то «заниматься сексом» получается как-то грубо, что ли, — сдалась я. — А «заниматься любовью» подразумевает…

— Любовь, — кивнул он. — Спорное утверждение, но ладно, допустим. Любовь — штука такая, тонкая. А с сексом-то что не так? Неприличное слово? Вот скажи, сейчас — ведь это было довольно грубо, нет? Такой хардкор. Наверняка к ежиному синяку еще добавится парочка, от пальцев. Только не подумай, я не специально — не потому, что на пляже об этом говорил. Так уж вот получилось. Я вообще испугался, что перестарался и что тебе больно. Но ты меня не остановила…

— Немного было, — призналась я. — Может, еще сильнее — и было бы уже плохо, но так — еще нет. Это было… даже здорово. Не скажу, что хотела бы так все время, но именно сейчас… Наверно, это было то, что нужно.

— Ну вот, — усмехнулся Глеб, снова забравшись руками под сарафан. — Значит, это был грубый, жесткий секс. Нормальное слово. Из четырех букв. Ты же филолог и должна знать, что любое слово — это просто сочетание знаков, используемое для обозначения предмета или явления. Звуковых или графических. Если есть явление, значит, должно быть и слово для него. Помнишь, как у Раневской?

— Жопа есть, а слова нет? Блин, какой ты, Глеб, умный, тебе череп не жмет?

— Не-а, ни капли, — фыркнул он. — Так вот, нет неприличных обозначений, есть уместные или неуместные в разных ситуациях. Поверь мне, когда ты разрешишь себе без стеснений называть словами все, что видишь и трогаешь руками… и не только руками… удовольствия от процесса получишь намного больше. Можем попробовать… в более комфортной обстановке.

Я снова смущенно уткнулась в его плечо.

— Господи, Ника! — простонал Глеб. — Не обижайся, но если бы мне сейчас попался твой муж, я бы с удовольствием надавал ему по шее. Что надо было делать, чтобы такая чувственная женщина стала бояться себя — своего тела, своих ощущений?

— Я не боюсь! — возмутилась я, как будто он назвал меня фригидной ледышкой.

— Еще как боишься. Твои запреты — тут я не спорю, у каждого свое. Но даже в том, что ты себе разрешаешь, все равно боишься. Как будто ты на арене, на тебя смотрят тысячи зрители — не дай бог облажаться. Что они о тебе подумают, что скажут. Странно, но мне ты доверяешь намного больше, чем себе. Иначе не поехала бы со мной на остров. Не согласилась бы перебраться ко мне. Не предложила бы вот так — без костюма химзащиты. И не сказала бы… то, что сказала. А сама просто не даешь себе быть полностью свободной.

— О лепа, о драга… — пробормотала я.

— Да, именно так. Не думал, что ты это запомнишь. Слушай, я знаю, что мы сделаем. Помнишь лестницу, по которой ты со своей горы на море спускалась? Улицу Домагоя Виды?