Королева Златого Леса (СИ) - Либрем Альма - Страница 82

— Прежде, — надменно, но с какой-то спрятанной в голосе ноткой сожаления, — считалось, что если мы вытравим смертных, то дальше будет легче. Увы, но вскоре все поняли, что это грозило бы вымиранием эльфийской расы. Но нас и так осталось слишком мало после управления Её Величества, так что, десятком больше, десятком меньше…

Шэрре казалось, что он сожалел. И она, подняв голову, столкнулась с сочувствием и злобой, застывшей в зелёных глазах так страшно, так причудливо…

— Мне не жаль их, — ответил на невысказанный вопрос Роларэн. — Как не жаль тебя, смертная. Но мне жаль детей, которых ещё в утробе или по рождению пытались уничтожить их родители, не сумев вдохнуть Вечность.

Рэн родился тогда, когда произвести на свет Вечного считалось уже едва ли не подвигом. Его родители, говорили потом ему, страшно испугались, когда узнали о беременности. Эльфийки очень тяжело заводят детей, а за короткий срок в семьдесят лет, при том, что большинство не проживёт и его половины, многие так и способны произвести в свет потомство. Вечные беременели к третьей-четвёртой сотне. В основном, каждая могла родить лишь одного ребёнка, некоторые — двоих, уникумами считались те, у кого рождалось трое. И когда эльфы стали смертными, лучше с рождаемостью не стало.

Их бессмертие было тому причиной. Тела Вечных, застывшие в одном и том же состоянии, разве они способны были произвести дитя? А в быстроте сменяющихся лет смертных не было того, что позволило бы им хотя бы продолжить род…

Роларэн помнил, как дрожала его мать, рассказывая о том времени. Она была уже весьма зрелой по меркам эльфов и прожила куда больше многих из тех, что сейчас бродили по свету. Ей ещё не было тысячи лет, но через сотню-две она должна была добраться и до этой отметки. Отец Рэна был и того старше.

Златое Дерево не взросло у них на семейном участке, рядом с родительскими деревьями. И мать, опасаясь, что после стольких лет ожидания сумеет произвести на свет всего лишь смертное дитя, что угаснет, будто свеча, так быстро, словно ночной светлячок, на их глазах, что постоянно ходила на столичное кладбище, на место, где должна была вскоре воздвигнуться могила её сына, и плакала.

Её слёзы солёными каплями прорезали умирающую, но тогда ещё способную произвести на свет хотя бы какой-то росток, тогда ещё живущую под ясным солнцем, а не спрятанную за туманами землю… И за несколько дней до родов сквозь трещины и сухость вместо могилы прорвалось Златое Дерево.

Мать знала, что носителя его души носит под сердцем. В том году эльфы были счастливы, они ждали больше семи детей, и каждая эльфийка надеялась на то, что Златое Дерево распускает свои маленькие листики именно для её ребёнка. Древо шептало всем имя — и все примеряли, как их ребёнку оно подойдёт…

Но она не имела ни единого сомнения — это дерево взросло для её сына. Что бы ни говорили другие. Что бы они ни пытались сделать. Её мальчик — она знала, что носит под сердцем именно будущего мужчину, — получит свою Вечность. Её мальчик когда-то взрастит собственное Златое Дерево, и его дитя, одарённое душой, осветит этот мир.

…Роларэн помнил, как к нему относились, пока он был мал. Это был первый год, когда родилось так много смертных. Его друзья рождались и гасли у него на глазах — а он, войдя в зрелость и из мальчонки превратившись во взрослого мужчину, перестал стареть. Он предавал прахом тела тех, кто родился с ним в один год. Он ждал свою Вечную и знал наперёд, как её будут звать. Он знал, что от его Златого Дерева родится новое.

Но Вечную он не дождался. А Златое Дерево его дочери не дало никакого смысла. У неё была душа, но это не помешало ей родиться смертным ребёнком.

И после этого он вынужден был жить среди людей. Среди варваров, способных поднять на своё дитя, на плод своего чрева руку. Зачем им деревья, зачем им свобода, зачем им шанс дан рождать по пять, десять, если они всё равно относятся к своему ребёнку, словно к сорняку — как вырастет, так и будет?

Рэн знал, что и среди людей были любящие родители. Но понимал, что никто никогда не станет любить своё дитя до такой степени, как любил он.

…Шэрре он так ничего и не сказал. Девушка не вырывалась — то ли не понимала, что произошло, то ли давно уже осознала изменение и потому и подчинялась так беспрекословно. Она будто бы застыла — словно изваяние в пустоте, — и смотрела на него со странной улыбкой на губах, со страхом во взгляде, таким естественным, таким поддельным. Рэн отлично знал, что она ни капельки его не боялась, просто делала вид. Она всё ещё думала — а правда ли была, правду ли он шептал, когда говорил, то Вечные не предают? Что имел в виду? Какая клятва прозвучала раньше?

Рэну хотелось ответить, что это не имело значения. Есть только одна жизнь, которой он мог быть предан.

Но он не произнёс ни слова. В мёртвом лесу царствует мёртвая королева, королева, что забыла лечь в гроб… В мёртвом лесу мёртвая королева разлила широкой щедрой рукой бесконечные туманы, а значит, услышит она каждое слово, что посмеют произнести важные для неё эльфы. Иллюзии могут скрыть признания, но не чувства.

Шэрра могла не понять его слов. Каена поняла бы до последней буквы. Она знала его не так хорошо, как долго. Этого хватало. Осознания того, о чём даже не ведала его нынешняя спутница… Да, его было слишком много — Каена воскресила его имя и теперь не могла похоронить вновь. Каена сама подписала себе приговор; теперь он даже не чувствовал себя убийцей, скорее избавителем.

Кого и от чего?

Ответить на этот вопрос Роларэн не смог бы даже при громадном желании — а на самом деле и не хотел этого. Ответы — не всегда то, что нужно знать человеку.

Лошади покорно ждали их за ближайшей чертой. Роларэн не задавал себе глупые вопросы относительно того, были ли они настоящими — разумеется, да. Не те кони самых лучших пород, которых могли объездить одни лишь Вечные, но и не иллюзия — разве кто-то был в силах её сотворить? Владела волшебством нынче одна только королева Каена, а ежели кто и рождался с зачатками магии, то стоило королеве об этом узнать — а доносчиков хватало, — как ему тут же подписывали смертный приговор.

Казнь.

Златая Охота.

Мало ли вариантов?

— Вон та, — Роларэн указал на скакуна пониже, как раз предназначенного для столь хрупкой эльфийки, как Шэрра, а сам запрыгнул в седло самого высокого, статного коня с лоснящимися чёрными быками.

Тот словно почувствовал наконец-то силу в руках своего всадника — мигом присмирел.

Шэрра чувствовала себя в седле неуверенно — так, словно не сознавала до конца, что происходит. Почему ей, пленнице, предоставляют такую свободу? Почему у союзницы столько ограничений? Это с любой стороны казалось нелогичным.

Роларэн повернулся к ней. Воцарился мрак — теперь только Шэрра поняла, что освещение исходило лишь от фонарей, подвешенных над лошадьми — словно Твари Туманные интересовались зверьми.

Из густой тьмы, скопившейся за спиной, из туманов, клубами растянувшихся по лесу, слышалось глухое рычание. Чей-то крик утонул в мягких кошачьих шагах. Сегодня они выходили на охоту пусть беззвучно, но всё равно так прицельно, так метко, что никто не имел ни единого шанса выжить.

Шэрра зажмурилась. Ей хотелось нырнуть во тьму.

Вечные не предают.

Могла ли она верить хоть одному слову Роларэна?

— Не отставай, — тихо обратился он к ней. — Для твоего же, смертная, блага.

— Да, — послушно склонила она голову в кивке, бессмысленно жмурясь и чувствуя, как страх в очередной раз пытается разъедать изнутри и душить. Но ведь это был её Роларэн. Вечные не предают, Вечные… Не верить иносказаниям? Не верть ему?

Так чему же тогда верить?

И она тоже пришпорила коня, вслед за лошадью Рэна, надеясь, что действительно не отстанет.

В густых зарослях Златого Леса расползались в стороны тени. Они умножались, переливались чёрными шкурами Тварей Туманных. Клубами догоняла поволока мрака. Шэрра опасалась скосить взгляд в сторону — до такой степени страшно было ощутить даже это дикое, дивное приближение холода и ужаса.