Удел безруких (СИ) - Бобров Михаил Григорьевич - Страница 42

Автомобиль генерального секретаря коммунистической партии советского союза обстреляли четыре гранатомета сразу. Андропов погиб на месте. Громыко долго, мучительно выкашливал куски легких — но выжил, удивив больше других себя самого.

Молодого сельскохозяйственника Михаила Горбачева раскаленным осколком приложило по лысине, увековечив некрасивое ожоговое пятно и добрый десяток анекдотов. А пока Михаил Сергеевич и Андрей Андреевич валялись в больнице, коммунисты затеяли было выбирать генерального секретаря взамен Андропова — и выяснили прелюбопытную вещь: никто не хотел в генеральные секретари. Должность внезапно сделалась чрезвычайно горячей.

Нет, исполнителей данного конкретного покушения нашли очень быстро. Только собрать их обратно из комплекта “грудинка-шейка-филей” даже кремлевские врачи не смогли.

Тогда вся страна советская, наученная великолепными фильмами с лучшим в мире Шерлоком Холмсом — актером Василием Ливановым — задала себе тот самый главный вопрос любого детектива.

Кому выгодно?

И с ужасом поняла страна советская: всем выгодно. Жил себе СССР, великий и могучий, не особенно и тужил. Конечно, хочется зашибать большие тыщи “как там” — но тогда же и работать заставят “как у них”. Никто, в общем, не хочет ради общего дела собственную дачу-квартиру-машину пожертвовать.

А тут какая-то падла вздумала раскачивать лодку!

— Вот он, коммунизм в натуре, — адмирал Горшков едва не сплюнул на выскобленный пол кремлевской больницы. — Старики доживают. Молодые понемногу тянут к себе привилегии. Внизу как-то, с хлеба на квас. А по сути — всем похер. Огромный такой, узловатый пролетарский похер. Пусть оно горит огнем, лишь бы нам ничего не делать.

— Сергей, — Громыко приподнялся на постели, подогнал удобную спинку кровати. Мысленно выругался: и эта кровать ведь буржуйская. У нас даже и такого не делают! А вслух прохрипел:

— Бери людей, Сергей, — и осекся, закашлялся, нашарил салфетку.

Вбежал доктор, наблюдавший за стенкой сердечный ритм. Старик отстранил его неожиданно твердым жестом:

— Доктор, оставьте. Давно бы умер. Я каждый день засыпаю, думаю: все. Сдохну. Но никак. Не отпускает меня, понимаешь? Из прошлого, из будущего — нет мне покоя. Не все сделал! Сергей. Бери морскую пехоту, вводи чрезвычайное положение. Федорчук прохлопал. Делай что угодно. Вешай чекистов. Бомби правительственные дачи. Раздави Барвиху танками. Объяви награду за голову каждого живого секретаря. Но только делай! Не жди, пока и тебя… Как меня. Как Фрунзе залечили. Как убили Кирова — в исполкоме, казалось бы. Это свои, Сергей. Это мы…

Посмотрел на доктора, вытянувшего руки с утюгами-дефибрилляторами. Хмыкнул:

— Не надейтесь, доктор. Если я сейчас выбрал правильно, завтра вы меня закопаете, наконец. А вот если нет — я еще долго не умру. Буду предлагать всякую ерунду — и видеть, как она воплощается. И не отпустит меня! Чувствую, как меня огромная волна догоняет и поднимает над океаном. Сразу маяк вижу. Минуту назад ничего не знал — а тут как свет в голове включается. Все знаю. Какую бумагу издать, кто подпишет, кто возражать начнет, какие последствия потом… Сергей, ведь удались же законы! И о персональной ответственности, и о кооперации. О праве выезда, о ленинских нормах свободы печати…

— Знаешь, как эти законы в народе называют?

Громыко хрюкнул:

— Знаю, конечно, Федорчук докладывал. О праве уе*ать, праве на*бать, праве съ*ать и о праве п*доболить. Всего четыре закона, а народ уже товарища Сталина вспомнил. Куда нам! Всем Политбюро не потянем.

— Новый Сталин… — Горшков почесал подбородок. — Путь в никуда. Еще поколение. Ну, два. Да пускай даже лет сорок. А потом-то все равно и эти переродятся.

— Сорок лет! — Громыко попробовал засмеяться, но захлебнулся, закашлялся на долгие-долгие минуты; доктор и сиделка повернули старика на бок, помогли отплеваться, утерли рот.

— Да на сорок лет стране жизнь продлить, разве мало? Тебе или мне сорок лет сейчас дай — о!

Адмирал ничего не сказал. Громыко успокоился, поерзал на белых простынях, добавил горько:

— Ладно там, нас начали стрелять. Нас-то дураков пара тысяч. Ну, еще по горкомам да райкомам с полмиллиона. Но потом-то не остановятся. Потом друг друга пойдут стрелять! Сначала шестнадцать миллионов коммунистов одних, есть где разгуляться свинцу, а? Я прикажу, тебе статистику по национальному самоопределению предоставят. А там вот-вот уже до ножей дойдет, Польша детским садом покажется, Прага и Будапешт бальными танцами. Турки на Казань облизываются, арабы чеченам готовы деньги давать и гражданство свое.

Старик помолчал, посмотрел бездумно в окно. Вздохнул:

— Чечены и без того, помню, с Гитлером крутили, единственный народ, который массово помогал фюреру еще до того, как немцы к ним дошли, еще с нашей стороны фронта… А опиумные кланы в Душанбе? Там же феодализм, как в книжках, с подземными тюрьмами. Так ладно кто, но мы-то сами молчали. Нас же все устраивало, никто не чухнулся. А люди, видя такое, смотрят через границу… Вот какая сука границы так провела, что в Афганистане таджикской нации численно больше, чем в Таджикистане?

Продышался, глотнул воды, вернул на тумбочку стакан. Добавил:

— А сибирцы, дальневосточники: “Москва наш уголь жечь не позволяет, на миллионах сидим, а собственный х*й едим. Отделяться надо, Япония богатая, примет нас.” Ага, примет, раком только наклонит. Япония после войны нищая была, как сравнить не с чем, я же туда ездил еще с Тевосяном, при Маленкове, до Хрущева даже. Все видел! Владелец шахты, капиталист, на велосипедике, в горку, под ливнем! У нас мальчик из райкома комсомола уже на служебной машине, что ты!

Старик чихнул, хрипнул:

— Они работали как черти, а наши же не станут. А кто-то же нашим в уши вливает, что-де достаточно назваться независимыми, а экономика сама образуется… Вот представь, Сергей, двести сорок миллионов друг друга резать начнут, а?

— Кстати, это тебе не от поляков подарочек? Аккурат за “свободу с чистой совестью и пустыми карманами”, да за то, что Бжезинского принял? Помню по войне, поляки не чехи, Войско Польское по казармам не усидит.

Громыко даже не стал отвечать, лишь рукой махнул: что ты о ерунде! Проскрипел:

— Сергей… Ты со мной там был, на борту. Тебя тоже перепоясало этой красной заразой. Я-то, болван, анекдотики про Тамерлана рассказывал… Хихикал. Я думал: ну понятно, средневековый тиран, что еще он может приказать? У нас космос, у нас техника, у нас грамотность поголовная, у нас балет, мы самая читающая страна в мире, у нас же культура! А как пошли опергруппы с прокурорами по стране, как я ту культуру посмотрел вживую… Как люди терпят, сам удивляюсь. Или мы начнем — или без нас начнут! — Громыко сел на постели, оперевшись на красивые пластиковые ручки, отчеканил в полный голос:

— Жги! Режь! Убивай!

— Про гусей не забывай, — поломал весь пафос адмирал. — Мне, знаешь ли, тоже сны снятся. И я на том седле посидел. Андреич, а тот парнишка, что стакан прихватил, что ему снится?

Громыко фыркнул:

— Он молодой. Теперь весь мир его. Ему задача, ему и удача. Тоже юморист-самоучка. Пускай старается…

Закашлялся и обсыпался в подушки, и доктор привычно растрепал на упавшем пижаму, и прямо по старым ожогам вложил заряд утюжков-дефибрилляторов.

На Горшкова медики очень уж нарочито не смотрели. Адмирал поднялся и вышел, живо припомнив, как нашаривал у пояса отсутствующее оружие тот сенатор, летавший с авианосцев и потом все-таки взорванный Алым Линкором.

— Так значит, или мы, — Горшков искривил губы в недоброй ухмылке, — или нас?

— Или нас подловят на той излучине, сеньор капитан. — Хосе опять показывал по карте спичкой. — Мое мнение, надо высаживаться и встречать их вот на этом холме. Как бы они круты ни оказались, но тут им не “Париж-Дакар”, и проехать можно лишь по долине, а с холмов она просматривается вся.