Последний Карфаген
(Повесть. Рассказы. Дневники) - Козлов Сергей Сергеевич - Страница 4

— Ну что будем делать с нашим безымянным-беспамятным? Мы можем его еще неделю продержать, это будет уже предел нашему состраданию, как ни погано это звучит…

— Мне кажется, им увлеклась наша Ритуля.

— И что? Вы хотите предложить ей забрать его к себе домой? Каким образом вы это сделаете?

— Да нет, Андрей Савич, это я так, от безысходности. Честно говоря, даже не представляю, как быть дальше. На наши объявления по телевидению и радио никто не откликнулся. Мне тоже трудно представить себе, как мы выставим в наступающую осень человека без имени, без памяти…

— Говорят, в кармане у него была немалая по нашим временам сумма денег, — добавился третий, женский голос. — Тысяч, я слышала, шесть или семь. Первое время он может даже в гостинице…

— Удивительно, что его карманы еще в приемном не обчистили.

— Это если б небольшая сумма, обязательно, а большую… Да и сами знаете, с теми, которых взрывают, боятся связываться даже те, которые их взрывают.

— Так или иначе, деньги в сейфе у главного, а он еще может нашему лунатику счет выставить за оказанные услуги…

— Коммерческий мужик…

— А я бы тоже выставила! Этот ваш лунатик небось миллионами при памяти ворочал!

Мужской голос вдруг заговорил на повышенных тонах:

— Валентина Ивановна! Это в первую очередь наш больной! Мы тоже ничего о нем не знаем! Кстати, милиция им вовсе не интересуется. Его лицо у них нигде не проходит. Они появились только раз, когда он был в коме. Задали дюжину вопросов ни о чем.

— Понятно, им зачем висяк! Нераскрытое дело, коих сейчас больше, чем мусорных баков на улицах. В каждом баке по бомбе.

— И все равно: хватит на него церебролизин переводить! — вспыхнул обидой на всех и вся женский голос. — Мы ветеранам и то выделить не можем!

Так я понял, что, не успев толком родиться во второй раз, я уже стал кому-то обузой. И больше всего я вдруг испугался стать обузой для Риты. Я понял также, что у меня есть какие-то деньги, которые могут забрать за то, что напичкали мое тело сначала электричеством, затем медикаментами, а еще кормили и меняли постель… Получалось, что у меня нет ничего, кроме текущего где-то мимо времени.

В тот день я впервые вышел на улицу через парадный выход. За ним открылся просторный парк, где чинно прогуливались выздоравливающие, читали газеты и книги на скамейках, встречались с родственниками. Время от времени подъезжали к приемному отделению «неотложки». Парк был окружен чугунной литой оградой, за которой скользил нескончаемый поток автомобилей и автобусов. Прямо у выхода из парка находилась автобусная остановка, а напротив нее через дорогу ресторан с помпезным названием «Ренессанс». Улица пестрела разнородной рекламой, призывающей со щитов, плакатов, бортов автобусов, транспарантов «попробовать», «поверить», «проверить», «отведать», «взять», «сберечь»… И так уж заботилась о потребителях, что от одного взгляда на подобное многообразие мне стало тошно, голова закружилась, ибо внутри этих вывесок и надписей, ярких фотографий и рисунков была только пустота. Ничего, кроме всепоглощающего мрака. Чьи-нибудь вырезанные на перилах беседки инициалы мне говорили больше. К тому же я не мог извлечь из памяти ничего подобного. Разве что «Народ и партия едины!» или «Партия — ум, честь и совесть нашей эпохи!». В чем заключались ум, честь и совесть этой эпохи, я не знал, а откровенно об этом нигде не было написано. Видимо, кто-то наверху стал скромнее, или, во всяком случае, скрытнее.

В палату я вернулся со страшной головной болью и слезами на глазах. Слезы текли и от увиденной пестроты, и от боли. Впервые за долгое время (а дней я не считал и календарем не интересовался) я лег днем в постель и тут же уснул.

Мне снились какие-то жуткие полуживые механизмы. Полуживые в том смысле, что они будто бы обладали человеческим разумом и даже походили на людей, но лишены были души. Именно той, которая сейчас металась в моем неспящем сердце, требуя какого-то определения, равновесия, требуя выхода или входа, и которая сама себя скрутила так, что я проснулся от собственного всхлипа и слез, размочивших сомкнутые недолгим, но глубоким сном веки. И я спрятал лицо в подушку, чтобы не тревожить никого своим горем, которого не мог осознать. Почему-то вспомнились уходящие из палаты Саня и Родя, чинно пожавшие мне руку, оставившие нам с дедом фрукты и несколько банок икры, положившие на тумбочку конверт с деньгами для Риты, и подумалось вдруг, что в них, невзирая на их бросающуюся с первого взгляда агрессивность, человеческого больше, чем во мне. Их за порогом больницы ждали… И там было их время! Я же мог помнить только две вспышки: первую, отделившую от меня жизнь прошлую, и вторую, вернувшую меня в никуда. А за больничной оградой роился мириадами огней совершенно чужой город, и квадриллионы звезд скользили по ночному осеннему небу, как назло, не скрытому в эту ночь тучами. Огромный, давящий своими равнодушными выпуклостями мир, и я — ничтожная крупица его, имеющая временным пристанищем больничную кровать. Уже под утро, свыкаясь с невыносимой, казалось бы, тоской, я назову это состояние осознанием одиночества. Полного и беспросветного. Попытаюсь научиться относиться к этому философски, но это будет всего лишь жалкая потуга оставаться уж если никем, то хотя бы мужчиной. Я просто загоню всю эту слезную массу в глубь самого себя, отвлекаясь придумыванием собственного имени и получая немалое удовольствие от того, что никто не делает этого за меня. Глядя на подобное состояние со стороны, я подберу массу определений, которые никакие взрывы из моей головы не выбили: дозревающий циник, философствующий бомж, обиженный на все герой не нашего времени, идиот перед… Идиот! Наивный идиот! По башке стукнутый! Даже не знающий, сколько ему лет! Иван, не помнящий родства!

Во все примеренные мною модели поведения не укладывалась только Рита.

Утром, после традиционного «геркулесового» завтрака, не дождавшись положенных (а может, уже и неположенных) процедур, я направился в кабинет главного врача. В приемной мою застиранную пижаму и торчащую из нее бритую наголо голову с огромным шрамом смерила недовольным взглядом секретарша и, не выясняя целей визита, велела подождать в коридоре, пока кончится планерка. И все же спросила:

— Ваша фамилия, больной?

— Не знаю, — честно ответил я, но она не растерялась.

— Тогда из какой вы палаты?

Главный врач оказался невысоким человеком с довольно приветливым лицом. Голова его, остриженная под ёжик, напоминала глобус. Из-за морей и океанов седины. Усталые серые глаза только скользнули по мне, словно я намозолил их ежедневными появлениями, и вернулись к бумагам, разложенным неровными пачками на столе.

— Знаю я вашу историю и знал, что вы придете. Обживаетесь? Простите, не представляю, как к вам обращаться, — он снова поднял на меня взгляд, — да вы присаживайтесь. Я как раз о вас сегодня вспоминал. К сожалению, мне не удалось ничего и никого не удалось найти, кто мог бы пролить свет на вашу личность. Может, вы вообще не из нашего города? Слава Богу, телевидение и газеты разместили информацию о вас бесплатно. Это им вроде как сенсация. Но тщетно. М-да…

— Мне, наверное, пора выписываться? — спросил я.

— М-да, — задумался он, углубляясь в бумаги, будто там можно было прочитать, что делать со мной дальше. — Вы не переживайте, — он тоже умел читать мысли, — мы не возьмем с вас денег, вам они еще ой как понадобятся! Все, что при вас было, у меня в сейфе. Семь тысяч триста сорок восемь рублей. М-да… У нас средняя зарплата врача тысячу двести.

— Я не против заплатить, если этой суммы хватит.

— Ну что вы! Если б знать, что вы какой-то крупный предприниматель, финансовый магнат или еще кто-нибудь в этом роде, я бы, конечно, даже настаивал. Но в вашем случае… Разберитесь сначала с собой. Ну а если выяснится, что вы такой и есть, то, думаю, вы и сами не откажетесь помочь областной больнице.

— Разумеется, — поторопился заверить я, будто за моей спиной стоял огромный сейф, доверху набитый кредитными билетами.