Через Урянхай и Монголию
(Воспоминания из 1920-1921 гг.) - Гижицкий Камил - Страница 3

— Контрреволюционер! Убью на месте!

Если бы не активное вмешательство моих рабочих, которые неожиданно для меня самого вырвали у храброго «защитника пролетариата» револьвер и отвели его в «Революционный Трибунал», всё это дело могло бы принять значительно более неприятный для меня оборот. Несмотря на благожелательную позицию, какую заняли по отношению ко мне рабочие и фабричные власти, был два раза арестован большевиками на основании обвинения в спекуляции и два раза выпустили меня из Чека по поручительству фабричного комитета. Но в таких условиях работать в дальнейшем было невозможно.

Я начал хлопотать с целью перевода меня в другую местность, но как дирекция, так и работники не хотели об этом слышать.

Случилось, однако же, нечто, что заставило меня бежать. Однажды появился на фабрике комиссар 27 Большевистской дивизии, который распознал во мне контрреволюционера. Напрасно старался я его убедить, что я не тот, за кого меня принимают.

Прощаясь со мной, комиссар предупредил, что вскоре явится снова для тщательного выяснения всего этого дела.

Я немедленно сообщил о грозящей мне опасности дирекции, прося о моём немедленном переводе или освобождении от обязанностей. В этот же самый день меня послали в деревню Ермаковскую, находящуюся в 70 км южнее, куда также приехал со мной Лукасевич. Однако вскоре после прибытия в Ермаковскую я был арестован и препровождён в Чека.

II. ТЮРЬМА И ПОБЕГ

Теперь начался для меня один из наиболее тяжёлых периодов моей жизни.

Ужасная грязь и зловоние, господствующие в большевистских тюрьмах, происходящие каждую ночь следствия, исключающие возможность сна и отдыха и доводящие нервную систему заключённых до крайнего напряжения, депрессии, используются большевиками в целях вырывания у заключённых нужных им показаний — всё это складывалось в совокупность, смертоносную для тела и духа несчастных жертв большевистской системы.

Следствия проводились почти исключительно ночью, что ещё более усиливало ужас положения.

Происходили же они следующим образом. Вызванного заключённого под эскортом двоих чекистов вводили в следственное помещение. Окна помещения были закрыты тёмными портьерами. Посреди комнаты, у длинного стола с разбросанными бумагами, сидели председатель суда, секретарь и машинистка. Вокруг — на стульях, полках и окнах бесчисленное количество револьверов и разбросанных патронов. Стены увешаны карикатурами истязаемых «буржуев», генералов и духовенства. На центральной стене — огромное красное полотнище с надписью: «Да здравствует революция и пролетариат», несколько ниже — портреты Ленина и Троцкого, у дверей — солдат, вооружённый винтовкой, саблей, револьвером и несколькими ручными гранатами. Рядом с заключённым находится шкаф с готовыми для выстрела револьверами. Полумрак, висящий в помещении по причине слабого освещения, мрачные лица судей — всё это вместе создаёт неправдоподобное ощущение инквизиции.

Внезапно с шумом распахиваются двери, и входит следственный судья. Это 18-летний молодой человек, с характерными не арийскими чертами лица. Он весело и пренебрежительно здоровается со всеми присутствующими, посылает машинистке воздушный поцелуй и наконец садится у стола, на кресло, небрежно закидывая ногу на ногу. Спустя мгновение вынимает из кармана револьвер, кладёт его перед собой на стол и начинает рассказывать циничные анекдоты, которые сопровождает смех и писк машинистки, которую он заигрывающе щиплет. После исчерпания репертуара судья взглядывает наконец на часы (всегда золотые и всегда отнятые у кого-то) и говорит:

— Ну, начинаем.

Следуют стандартные вопросы:

— Имя и фамилия? Откуда? Род занятий? Сколько лет? За что арестован?

Дальнейший ряд вопросов носит сугубо личный характер, обусловленный личностью заключённого, в сущности однако они касаются подробностей жизни обвиняемого, и прежде всего — в период революции. Где был в 1917/1918 и 1919 годах, что делал во время первой революции? В каком ранге и в каких войсках служил? Был ли в «карательных отрядах»? Вешал ли и расстреливал красноармейцев?

Вопросы валятся один за другим с молниеносной быстротой и нужно быть неимоверно внимательным и хорошо помнить, что говорилось на предыдущем следствии, чтобы не запутаться в показаниях. Так как во время каждого расследования секретарь пишет протокол. Очень часто судья, разозлённый самообладанием заключённого и уклончивыми ответами, срывается со стула, хватает револьвер и, направив его на обвиняемого, кричит:

— Врёшь! Ты враг революции! Я знаю тебя! Ты служил у Красильникова! Расстреливал заключённых защитников революции!

Потом в приступе бешенства, с пеной на губах бросает приказ:

— На лёд мерзавца!

Ледовые пытки заключаются в том, что раздетого донага заключённого бросают в подвал, наполненный льдом. Какие мучения переносятся там в это время — знают только те, кто лично прошёл через эти страдания. Спустя несколько часов содержания несчастных жертв на льду, чекисты вытаскивают полузамёрзшего заключённого, который настолько окоченел, что самостоятельно не может одеться. Теперь большевистские изверги «разогревают» его ударами прикладов или ножами сабель, после чего узник возвращается в русло дальнейшего хода следствия, а оттуда — в камеру. Сотоварищи недоли, которых в будущем ожидают подобные истязания, растирают ноги и тело несчастного, таким образом взаимно выручая друг друга. Те же, кто сидят поодиночке, в отдельных камерах, после многоразовых ледяных пыток утрачивают главную функцию нижних конечностей, не могут ходить, ползают на четвереньках, и наконец умирают от изнурения.

Поручик Рачинский из Пятой Польской Дивизии был таким образом замучен в Красноярске.

Бывают спокойные ночи, без следствий. Но тишина этих ночей, не нарушаемая никаким звуком снаружи, приводила заключённых к окончательной степени нервного расстройства. Потому что была эта тишина — перед бурей. На рассвете обычно раздавались тяжёлые шаги солдат, открывались двери камер, и в смертельной тишине тюрьмы, прерываемой только отчаянным стуком человеческих сердец, произносились фамилии. Вызванных окружал усиленный патруль конвоиров и вёл на расстрел.

Происходили всё же такие случаи, когда смерть от пули была действительно спасением от мучений. Сколько же этих несчастных жертв убили большевики таким зверским образом, что от самого воспоминания об этом кровь стынет в жилах. Обычно около полуночи чекисты вели некоторое число заключённых в глубокий подвал. При слабом свете едва горящей лампы на стенах были видны потёки крови и следы человеческих мозгов, отвратительный запах гнили просто задерживает дыхание. Немного погодя входит комиссар в сопровождении нескольких солдат с обнажёнными саблями, на которых отчётливо видно запёкшуюся кровь и пучки человеческих волос. Комиссар вынимает список фамилий и среди присутствующих заключённых выкрикивает некоторых, после чего ставит их в шеренгу; остальные в стороне ждут своей очереди. По данному знаку палачи бросаются на беззащитные жертвы и начинают их рубить саблями. Свист сабель, ужасные крики и стоны убиваемых заглушает тарахтение специально для этой цели запущенного двигателя — немного погодя всё затихает. Комиссар, обращаясь к палачам, говорит:

— Ну, хлопцы, отдыхать, с остальными закончим позже.

По данному знаку чекисты в поспешности, как если бы убегали с места преступления, начинают тесниться к дверям, таща за собой свежие трупы. И снова всё как раньше, только терпкий запах крови, белеющие следы человеческих мозгов и красные медленно запекающиеся лужи свидетельствуют, что это был не сон, но страшная омерзительная действительность. Остальные узники в смертельной тиши ждут своей очереди, и каждая такая минута ожидания кажется вечностью. Внезапно стихает шум мотора, в подвал входит комиссар и отправляет под конвоем остальных, избежавших казни узников, в отдельные камеры.

На прощание комиссар обращается к своим жертвам с предостережением: