Земля Мишки Дёмина. Крайняя точка
(Повести) - Глущенко Валентин Федорович - Страница 44

Дедушкины глаза искрились из-под лохматых бровей суровой теплотой. Он потрепал Кольку по плечу:

— Никак загрустил, внучок? Сомневаешься — правильно ли поступил? Мол, деду своим вмешательством вреда мог наделать?

Кольку и вправду терзали сомнения. После неожиданной стычки он никак не мог успокоиться.

— Правильно, Коля! Сердце подсказало — робеть не годится. А о Таковом я больно высоко сказанул. Погоди, собьем с него спесь. Собери-ка, Дуня, нам бельишко. Банька-то готова, поди.

…Ну и баня! Прожив тринадцать лет, Колька не знал, что есть бани, в которых надо держать ухо востро, чтобы не запачкаться. Крохотная-избушка с печкой без трубы. На верху печки — груда раскаленных камней. Прислонился Колька к стене — бок в саже!

— Ты не обтирай стены, по-черному топим, — предупредил дед, хотя было уже поздно.

Сквозь маленькое, закопченное оконце свет едва проникал. Но Колька заметил, что стены и потолок черным-черны. Чисты лишь пол и полок. Их вымыла бабушка Дуня, прежде чем отправить в баню мужчин.

Филимон Митрофанович плеснул из деревянной бочки на камни, налил в шайку воды, велел Кольке мыть голову. Затем приказал лечь на полок. И тут началось!

Ковш за ковшом, ковш за ковшом… Вода взрывается на камнях, взлетает к потолку белыми султанами. Банька наполняется нестерпимым жаром.

Дедушка Филимон, согнувшись, чтобы не удариться головой о потолок, прыгает перед печкой, трясет березовым веником:

— Хорошо! Хорошо! Ага-га-га! Веник в бане всем господин! Распарим косточки! Знатно каменка нагрелась!

И влажные, насыщенные горячим паром ветки заплясали по Колькиному телу. Они казались огненными. И он не завыл лишь потому, что дедушка, охаживая его веником, приговаривал:

— Первое крещеньице в настоящем виде! Славный парок! Терпи, таежнику без него нельзя!

Наконец дед сам почувствовал, что внуку невмоготу.

— Ничего, ничего для первого раза… Пойди передохни — хоть на полу, хоть в предбаннике.

Отдышавшись в предбаннике, Колька возвратился. Любопытно было посмотреть, что надумал дедушка: надел шапку, рукавицы.

В бане творилось невообразимое. Сидеть на полу и то было трудно.

Кольку спасала холодная вода. В нее он окунал лицо, ею он на какое-то время защищал тело.

Дедушку Филимона почти невозможно было различить за тяжелой завесой пара. Старик ухал и покряхтывал в этом пекле. Яростно свистел веник.

— Эдак! Эдак! Добрый пар! Славно!..

Дедушка стонал от наслаждения. Нахлеставшись вволю, спрыгнув вниз, сбросил шапку и рукавицы, опрокинул на себя шайку холодной воды, посидел на корточках, отдыхая. На этом не кончилось. Это был первый заход, проба сил. Дедушка так накалил баню, что и на полу Колька не удержался, сбежал в предбанник. Он возвращался и вновь удирал — не под силу было тягаться с дедом.

Выбрался наружу и дедушка Филимон, красный, довольный.

— Понравилось, внучок? Привыкай, привыкай к сибирской баньке. Без нее бы — что за жись? Возвращаемся к Новому году с собольего промысла — промерзли, устали, грязью обросли. А погреешься, попаришься, понежишься эдак вот, по-хорошему, с веничком, — и опять в настоящем виде, молодой да сильный. Зимой лучше будет, чем сейчас. Попарился — и в снег, из сугроба — сызнова на полок…

Дедушка выпустил пар, и они долго мылись, терлись вехоткой, «обдирали мертвую кожу», как говорил Филимон Митрофанович.

Дома их ждал кипящий самовар, морковные и капустные пироги, пироги с молотой черемухой, с черникой, с малиной.

— Эдак вот… За один день сколько удовольствий: и с Таковым потягались, и баньку в настоящем виде приняли, и пирогами угощаемся, — приговаривал дед, дуя в блюдечко с чаем.

Бабушка Дуня возилась с хлебами, кидала на длинной лопате в печь выстоявшиеся караваи. Ей предстояло еще немало дел.

Через распахнутую дверь влетал голос гармошки, слышалась песня.

— Маруся девок собрала, — сказал дедушка. — Значит, тоже на промысел уходит. У нее в обычай вошло перед отъездом народ шерудить.

Кольке любопытно было посмотреть, что за веселье на улице.

Во дворе вдовы Пономаревой толпились нарядные девушки со всей деревни. Здесь же вертелись малыши. Громко хохотал Сашка Кочкин, о чем-то рассказывая самой младшей из сестер Пономаревых.

На жердях покосившегося заборчика сидели молодые промысловики: Алеха Чепчугов, Иван и Василий Кочкины. Тут же, облокотись на забор, стоял Илья Пономарев.

Маруся Бобылева примостилась на чурбаке для колки дров. Была она в белом платье и белых брезентовых босоножках — в том самом наряде, в котором Колька увидел ее впервые.

Солнце, появившееся к вечеру, заходило. В его лучах сережки в ушах гармонистки горели, казались продолговатыми каплями расплавленного золота.

— Сыграй, Маруся, полечку, — попросили девушки.

Двор запрыгал, закружился. Девушки плясали неутомимо, на совесть. Где нужно, притопывали каблуками, вертели одна другую через руку.

Илья Пономарев увидел Кольку, весело подмигнул, как старому знакомому. Но Илью утащила в круг какая-то девушка.

Среди танцующих носился Сашка в хромовых сапожках, в новом пиджаке:

— Девоньки, а мне с кем? Поучите!

— Отцепись! Рано еще, — огрызались девчата.

— Пойди, вспомни старину, — толкнул Алеху Чепчугова Иван Кочкин. — Ребят нету. Илья да девки — вся кадрель. По нашим условиям, какое ни говори, а развлечение.

Невысокий, коренастый, с черными жесткими волосами, Алеха Чепчугов зло выругался и с ожесточением плюнул. Этот парень, хмурый и раздражительный, вызывал в Кольке особое любопытство. Он был мужем молоденькой учительницы.

— Дело предлагают, а он плюется, — поддержал брата белобрысый, белобровый Василий Кочкин. — Плясать — не плоты вязать. — Он с шутливой снисходительностью похлопал Алеху по плечу: — Эх, ты, дурачок… И угораздило же тебя! После армии мог остаться в городе. Сам сказывал — место предлагали. Нет же, послушался мамашу: «Не уходи, сынок, мы потомственные охотники — и дедушка твой и папаша…» Размяк: потомственные охотники!

— Эвон ты каков? Выходит, потомственные охотники пускай выродятся, а Бобылиха пропадай в тартарары, — с ходу вмешался в разговор Илья Пономарев. После лихой пляски он был возбужден и вытирал платком взмокший лоб. Колька видел — Кочкины подогревают злость в Алехе, и ему было обидно за этого нескладного и простоватого парня. Хотелось сказать: «Не верь им, они тебя вышучивают». Но Колькины мысли словно отгадал Илья. Резкий, порывистый, он, без особых церемоний, рубанул с плеча:

— Ты Ваську, Алексей, не слушай. Крутит он, сбить тебя с толку метит. Ты удерешь, да я удеру, что же, Евмен Тихонович Бурнашев один будет тайгу преобразовывать? Легко на чужой спине ехать. Получается: кто-то должен для нас через Бобылиху тротуарчики проложить, клубов понастроить? И вот тогда — пожалте, уважаемые промысловики?! Нет, братцы, самим надо ручки приложить!

Иван Кочкин недоверчиво рассмеялся:

— Давайте прикладывайте… А ты, Илюха, взаправду с такой специальностью решил в Бобылихе остаться? Тебя на лесопункте с руками оторвут.

— А что, я высевок какой, что ли? Другие к нам едут помогать по доброй воле. Неужели мы хуже? Да и дело мне найдется. Председатель сказал: трактор зимой в Бобылиху подгонят.

— Ты, что же, с председателем уже толковал? — заинтересовался Иван.

— Толковал.

— Когда же успел?

— Небось дорога в Бобылиху идет через Нестерово…

Кольку дернули за рукав. Рядом стояла Надюшка.

— Утром выезжаем. Папка с дедушкой Филимоном договорились вместе рыбачить. Степанко останется с сестрой, с Татьяной. Я на этот раз на реку пойду… Нравится, как танцуют?

Надюшкины глаза задорно поблескивали.

— Мы до света выходим, пока Степанко не проснется. А то он уже приготовился в поход.

К Кольке подскочил запыхавшийся Сашка:

— Здорово, парень! Что притулился у забора? Да вы вдвоем? Прощеньице… — Сашка многозначительно поглядел на Надюшку мол, понимаю, не задержу. — Слышал, выходите завтра? Мы тоже собираемся с Геннадием Михалычем. Не для заработка — для удовольствия. Гость у нас денежный. Фигура! Таковой и тот ему кланяется. А с нами запросто держится. Нанял папашу в проводники.