Когда охотник становится жертвой (СИ) - Грэм Анна - Страница 32

— Спасибо за… боже, как дико это звучит… за то, что не дал ему отрезать мне палец.

Александра чувствует какой-то нездоровый подъем от того, что осталась жива и невредима. От того, что этот страшный человек ушёл. От того, что здесь Коул… Когда тебя выдергивают из привычной, комфортной среды и бросают в дикие условия, начинаешь острее ценить жизнь. Начинаешь отмечать то, что раньше казалось обыденным. Например, наличие всех пальцев на руках. Или способность говорить, чувствовать вкус пищи, чувствовать благодарность.

— Я не последнюю роль сыграл в том, что ты тут. Так, что не надо… — со всей серьёзностью отвечает ей Коул. На его мрачном лице нет ни тени улыбки, хотя, если приглядеться к морщинкам в уголках глаз, улыбается он часто. У Коула всё на лице написано, и он даже не пытается свои эмоции скрывать. Поразительная искренность. Алекс сто лет ничего подобного не наблюдала. Наверное, жизнь по волчьим законам не терпит ужимок, недомолвок, пошлостей, всего того, чем кишит «высший свет». — Мне просто блядски на кровь надоело смотреть.

— Твой друг… Вы обратились в полицию? — она вспоминает телефонный звонок, который заставил Коула бросить всё и уехать, чувствуя какую-то странную необходимость проявить участие. Вместо ответа Коул бросает на неё красноречивый взгляд, скептично заломив бровь, чуть приподнимает уголки губ в улыбке. Александре хочется стукнуть себя по лбу с досады. Не тому она про полицию рассказывает, не тому. Рассмешила, один плюс. — Глупость спросила, ясно…

— Мы сами себе полиция, принцесса. Все, кто был виновен, уже наказаны.

— Наверное, это справедливо… — как именно они наказаны, спрашивать не стоит. Всё и так ясно. Такие люди, как он, сами себе и закон, и порядок. И это отнюдь не кино, это реальность. Жёсткая и суровая.

Коул подходит к ней, молчаливо, одним взглядом просит разрешения дотронуться, чтобы отстегнуть наручник. Александра опускает взгляд, так же молчаливо соглашаясь на этот вынужденный контакт. Чужие прикосновения всё ещё пугают её, но Коула она отчего-то перестаёт пугаться.

— Справедливо, говоришь, — он чешет отрастающую щетину, раздумывая над её словами. — Ты не против, я тоже тут присяду? Жрать охота.

Коул спрашивает у неё разрешения, когда она двигается на другой конец дивана, ближе к столу. Александра молча кивает, и он садится прямо на пол, почти к её ногам. Маккормик хочется сесть рядом, потому что в давлеющей позиции, глядя на него сверху вниз, чувствует себя неуютно. Странно, что их общение всё больше напоминает дружескую беседу, лишь холод металла, который, словно ожог, ещё пылает на коже мизинца, заставляет помнить, где она.

— Я сегодня сестру свою мелкую нашёл. Она снаркоманилась, представляешь? А я знать не знал. Пацанов моих пачками отстреливают. И всем похуй. Мамку мою… прямо на улице… — он замолкает, берёт паузу. Видно, что слова эти ему даются не просто, и Алекс никак не может понять, почему он ей всё это говорит? — Изнасиловали и убили. И думаешь, кто-то подошёл?! Думаешь, кого-то за это посадили? Мы с братом потом сами их нашли и…

Он машет рукой и поджимает губы, мол, не надо тебе, принцесса, этих подробностей, достаёт из пакета банку пива, открывает её. Запах солода щекочет ноздри, рот наполняется слюной. Алекс сто лет не пила этот «плебейский», по поэтичному определению отчима, напиток, и сейчас ей до безумия хочется ощутить на языке его горечь, запить и забыться.

— Нет тут справедливости, принцесса. Мы сами, своими руками вот, — он сжимает руку в кулак, негромко бьёт им о стол. Александра замечает, что на костяшках пальцев выбиты буквы. «Мама», — справедливость эту. Ты прости, что я тебе это вот всё вывалил, тебе это нахер не надо, а мне, блин, не с кем поговорить больше…

Александра ничего не отвечает ему, слова не собираются в связные фразы. Он прав, ей не стоило этого знать. Та граница, разделяющая их на похитителя и жертву, неумолимо размывается, и в этом нет ничего хорошего.

Сумрак за окном сгущается, стремительно садящееся солнце, которое жалюзи делят на полоски, словно нож подтаявшее масло, уползает за крыши соседних двухэтажек, в окнах которых загорается бледный свет. В комнате темнеет, давний страх — порождение исковерканной психики — давит на горло и путает и без того бессвязные мысли. Она давно его не испытывала — привычка спать со светом стала нормой жизни, а сейчас он наваливается на неё со всей силы. Но хуже всего то, что она сочувствует Коулу. Его жизни. Его утратам.

— Свет. Пожалуйста. Включи свет, — голос осип, слова произносить трудно, словно в горле застряла кость. Александра смотрит прямо перед собой, на свои руки, страшась смотреть по сторонам. Боясь увидеть в темноте образы своих кошмаров.

«Сандра, девочка моя».

— Ты че, принцесса? — вкрадчиво интересуется Коул. Наверное, у неё на лице тоже всё написано. Юлить нет смысла.

— Я боюсь темноты.

— Да ладно?! Как маленькая, что ли? — в его голосе нет насмешки, только неподдельное удивление.

— Отчим меня насиловал. — Немного искренности в ответ на его искренность. Хуже чем сейчас точно не будет. Да и ей тоже не с кем больше поговорить. Ей не с кем было поговорить, даже когда она была на свободе. — С пятнадцати лет. Дважды в неделю. У себя в кабинете. Девственность мою не трогал. Другие места… использовал. А потом вёл меня в душ, мыл. Сам. Везде. Чтобы никаких следов. Чтобы я не додумалась заявить…

— И ты мне про справедливость говоришь. Да его кастрировать надо! И оставить так, чтобы сдыхал медленно. Чтобы язык свой, сука сожрал, от боли! — Коул вскакивает на ноги, начинает мерить шагами комнату, словно это её признание задело его за живое. Александра не ожидала от него такого. Не ожидала, что кого-то ещё так заденет её беда. — Разве ты не хочешь его наказать? Нормально наказать, а не через эту всю хуйню судебную?

— Хочу, ещё как! Но я хочу по закону. По закону, понимаешь?! — она встаёт на ноги следом за ним, чтобы быть на равных. Чтобы убедить его в своей правоте.

— Да бля, он же отмажется сто раз!

— Я не верю, что всё кругом прогнило. Я верю, что есть ещё честные политики и честные копы.

Коул останавливается прямо напротив, смотрит ей в глаза, будто пытается понять, глумится она или думает так на самом деле. Маккормик отдаёт себе отчёт в том, что её пламенная речь для него — детский лепет, наивная до смеха. Как много он вообще в жизни видел честных людей? А она? И почему она всё ещё упрямо продолжает верить в справедливость? В настоящую, не в ту, которая насаждается насилием и кровью, а в настоящую, честную и законную. Праведную.

— В единорогов на радуге ты тоже веришь? — хмыкает Коул, тормозит у стола, чтобы хлебнуть пива прямо из горла. У него на шее, прямо под кадыком, выбит человеческий глаз в причудливом обрамлении цветных узоров. Маккормик вспоминает, как отрабатывала с тренером удары в шею. Шея — одно из самых чувствительных мест. Наверное, бить тату было адски больно. А сколько их у него? Десяток, два? Сколько же он вытерпел боли?

— Мне мало его смерти. Порой смерть — это слишком просто, понимаешь? — и он понимает, Александра видит это по его помрачневшему взгляду. Наверное, тот, кто виновен в смерти его друга, отделался слишком легко. Для Бреда Маккормика смерть — слишком простое наказание. А вот настоящая справедливость… — Я хочу, чтобы все, весь мир узнал, кто он на самом деле. Я не позволю ему меня сломать. Я не стану такой же…

— Как я? — невесело хмыкает Коул, сминает пустую банку в кулаке и прицельно бросает её в мусорное ведро.

— Как он.

Очевидно, он считает себя не лучше её отчима. Очевидно, Коул считает, что и он, и Данэм, и Бред Маккормик слеплены из одного дерьма. Они на одной стороне по факту — стороне, противоположной закону, противоположной её понятиям о честности и справедливости, но Александра не может связать вместе одно с другим. Коул не похож на них. Он другой. Он вступил на свой путь не по желанию, а по отсутствию выбора.

Кажется, Александра думает слишком громко, и может, пораженная своим открытием, слишком восторженно смотрит. Коул открывает было рот, чтобы возразить, но сбивается на полуслове. Алекс понимает, что расстояние между ними не больше ладони, и это её не пугает. Совсем не пугает.