Пламя и пепел (СИ) - Ружинская Марина "Mockingbird0406" - Страница 72

— Как вообще только ваш народ пошёл за вами? — тихо выдохнула Эйуми. — Неужели они слепо доверились вашей ненависти, вашей неутолимой властности, которая не была направлена в нужное русло? Вы видели, во что ваш народ превратил свои владения на ламахонской земле? Тот же Мёллендорф превратился в пепел и пламя вашими стараниями!

— Не я разрушала Мёллендорф. Не я приказывала разорять деревни. Я дала им свободу. Я обещала им процветание и мир. Многие шли за мной из-за жажды наживы. Кто-то — из-за страха, потому что за отказ участвовать в этой войне несколько рыцарских домов расстреляли. Да, это было по-моему приказу. Да, погибли люди, но иначе ведь было бы куда больше жертв и куда меньше солдат, — Ильзе говорила, и её руки задрожали сильнее. Она чувствовала, что от неё не отстанут, но говорить не собиралась. — Вы, может, хотели спросить, почему никого не смущало такое отношение к ветианцам? Да потому что не только мне они принесли в этой жизни боль! В моей стране таких пострадавших как я — тысячи, и почти каждый хотел отомстить. Ваш народ насилует наших женщин, навязывает свою веру, селится там, где всегда были наши земли. В последние годы я слишком часто видела в переулках их отвратительные крысиные морды! Мне с детства говорили, что это — нечистая раса, но я считала это бредом, пока меня не избили, пока я не стала у них главным предметом издевательств и насмешек. — Договорив, Ильзе резко выдохнула и опустила голову вниз. Она не говорила об этом даже отцу, даже Генрике не рассказывала в подробностях. Ильзе ещё не вполне осознавала, что только что излила душу своей злейшей врагине. Эйуми, наверное, даже стало смешно. Сейчас она наверняка в глубине души злорадствовала и чувствовала себя хозяйкой положения.

— Завтра на рассвете вам отрубят голову, — произнесла Эйуми холодным голосом. Казалось, речь Ильзе не произвела на неё никакого впечатления, либо герцогиня просто умело скрывала всё под маской гордости и холодности. — И, несмотря на всю ту боль, которую вы причинили мне и моему народу, я готова исполнить вашу последнюю волю. Давайте относиться друг к другу с уважением в последние дни вашей жизни. Или вы не хотите уйти в иной мир в сопровождении ангела с оборванными крыльями светлой и чистой?

“Светлой и чистой я не стану уже никогда, — усмехнулась про себя Ильзе”.

— Я желаю видеть Генрику, — произнесла она дрожащим голосом. — Мертва она или жива, я желаю её видеть!

— Она жива, — спокойно ответила Эйуми. — Вы пройдёте к ней в камеру в сопровождении стражников. Я и лорд Пак подождём рядом.

Ильзе с трудом сдерживала подступавшие слёзы. Разбитая чьей-то грубой рукой губа снова закровоточила. Ильзе попыталась встать, но упала, и её тут же подхватил стражник. Леди Штакельберг даже не заметила, как он вошёл, и уже не пыталась вырваться, когда её избитое левое плечо со всей силы сдавили. От стражника просто отвратительно пахло, но Ильзе настолько привыкла к запаху тюрьмы и пота, что ей было всё равно. Израненные ноги еле несли её, она спотыкалась и чуть не падала на холодный грязный пол, и стражник сильнее сжимал её руки.

Впереди неё шла Эйуми с видом победительницы, а рядом с ней ковылял Чихёль, стараясь казаться намного увереннее в себе, чем он есть на самом деле. Они шли по длинному тёмному коридору, свернули направо, где была большая тяжёлая дверь. Эйуми с небывалой лёгкостью открыла её, скользнула внутрь и пропустила следом Чихёля, Ильзе и стражу.

Ильзе впервые за долгое время почувствовала, что она — самая настоящая тряпка, ещё более безвольная, чем какой-нибудь двенадцатилетний оруженосец. Она подвела свой народ, подставила под удар, не оправдала надежд — ни своих, ни надежд матери, ни её людей. Ей не хотелось думать, что она достойна самой страшной смерти, которая только есть на свете. Отец часто говорил, что хороший правитель признаёт свои ошибки. Ильзе уже сто раз признала каждую, но какой это имело смысл в двух шагах от эшафота?

— Взгляните. — Эйуми резко остановилось, и стражник дёрнул Ильзе в левую сторону.

Леди Штакельберг повернула голову влево и увидела Ульрику и Вацлаву, сидевших в разных углах своей камеры. Ильзе даже удивилась, увидев герцогиню Рихтер, которая ещё три недели назад была в Мёллендорф. Видимо, её пленили там, но зачем-то привезли сюда. Ульрика сидела в углу, закрыв глава и чуть не плача. Её лицо заметно побледнело и истощилось, волосы свалялись, а под глазами красовались коричневатые круги. Ульрику вряд ли били, на её лице не было кровоподтёков, одежда была испачкана только темничной грязью, герцогиня не прижимала рук к больным местам и сидела спокойно. В левой руке она сжимала что-то, и по блестевшей меж пальцев цепочке Ильзе догадалась, что это был медальон или какая-то другая драгоценность. Скорее всего, эта вещица напоминала ей о семье или дочери, хотя Ильзе не замечала, чтобы Ульрика была как-то особенно привязана к ним. Она выглядела настолько вялой и жалкой, что леди Штакельберг, не зная её, даже не предположила бы, что перед ней — одна из богатейших герцогинь Эрхона. А вот Вацлава сидела в углу подозрительно смирно. Её длинные рыжие волосы были неровно и очень коротко обрезаны, и поначалу Ильзе узнала её только по фиолетовым глазам. Вацлава смотрела Эйуми вслед с такой ненавистью, что самой Ильзе стало не по себе. Ей стало ещё более странно и неприятно, когда баронесса перевела взгляд на неё и процедила сквозь зубы какое-то ругательство.

Эйуми заметила это, но не подала виду.

— Обернитесь, — сказала она бесцветным голосом, но негрубым голосом.

Ильзе резко обернулась и увидела за рядом железных прутьев в маленькой, едва ли пригодной для жизни камерке напротив Генрику. Сердце леди Штакельберг застучало где-то в горле, руки задрожали, что очень раздражало державшего её стражника. Забыв о нём, Ильзе дёрнулась к камере, но её тут же остановили и резко толкнули. Леди Штакельберг оступилась, чуть не упала, но ей было всё равно. Она стояла впритык к камере и видела, что Генрика, одетая в бесцветную грязную робу, лежала, свернувшись в клубок у серой тюремной стены. Она никак не отреагировала на появление Ильзе, даже не открыла глаза, и лишь немного вздрогнула и сильнее прижалась к стене. Ноги и руки Генрики были в крови, а на лице красовались следы свежих пощёчин. Казалось, она спала, но когда Чихёль открыл замок и вошёл в камеру, вяло распахнула глаза и подняла на него равнодушный взгляд. С места вскочил только Фридрих, сидевший в углу, словно пришибленный. Он чуть не вскрикнул от страха и буквально вжался в стену, ожидая, что сейчас его будут бить или сразу отведут на плаху. Его одежда была полностью чёрной, но на ней была отлично видна вся грязь и какие-то белые разводы. На его левой щеке красовалась огромная рваная рана, судя по всему, свежая, ещё немного кровоточившая.

В сердце Ильзе вспыхнула такая дикая ненависть, что она едва слышно скрипнула зубами. Её впустили в камеру, тут же захлопнули дверь и пнули на пол так, что Ильзе, кажется, разбила коленку. Боль отдалась во всю ногу, и леди Штакельберг от злости закусила губу. На глазах сами собой выступили слёзы, но Ильзе даже не смогла их стереть. Стражник, Чихёль и Эйуми, стоявшие сзади, сильно раздражали её, но она не могла даже злого слова им сказать, чувствуя, что за это её будут бить. В её душе всё ещё кипел невыносимый страх, перекрываемый яростью и жгучим, ядовитым гневом.

Генрика подняла на Ильзе усталый, полный болезненного равнодушия взгляд. Её глазные белки налились красными, отчего зелёные глаза смотрелись жутко и ярко, будто герцогиня долго плакала. На её одежде были пятна крови — старой, уже потемневшей, и свежей, ещё яркой.

Ильзе чувствовала странный жар, исходивший от Генрики, и ей снова стало невероятно стыдно. Это отвратительное чувство вины и стыда снова обожгло её душу, как тогда, при их первой встрече после долгой разлуки. Ильзе было непривычно, страшно и больно от этого. Она не знала, что говорить. Все её слова не имели никакого смысла.

Тогда, в день возвращения, Генрика, может, могла её простить, но сейчас… Она, конечно, никогда не скажет об этом, будет до последнего делать вид, что всё прекрасно. Генрика старалась никогда не показывать, если ей больно, хотя часто говорила о том, как ей страшно. Только теперь страха в её глазах не было. Ей было плевать ровным счётом на всё. В её взгляде осталась лишь обречённость, отсутствие веры в счастливый конец.