И снова про войну
(Рассказы и повесть) - Зеленин Андрей Сергеевич - Страница 42

Мальчишки в очередь с заказами выстроились!

— А винтовку — сможешь?

— Смогу.

— Как настоящую?

— Как настоящую.

— Прямо, в самом деле, как настоящую?

— Как в самом деле.

— Что, настоящую видел?

— Видел.

— А пулемёт?

Девчонки не выдержали.

— Чего ты всё оружие да оружие? А куклу сможешь?

— Смогу.

И вот тут все ахнули!

В пять минут Никита куклу сделал — не то что девчонки, мальчишки даже руками развели: ну и игрушка!

Лицо у куклы — как у человека: нос, уши, волосы опять же. А дальше…

— А почему рот открыт?

— Кричит. Больно.

— А почему рука одна?

— Бомбой оторвало.

— А почему нога одна?

— На мину наступила.

— Да где ты такие игрушки видел?!

— В Ленинграде.

…И это были не игрушки — это были ленинградские дети: без рук, без ног, без глаз — и они плакали, и они кричали.

ДВА ОГУРЦА ЗА ГИТЛЕРА

Рассказ

Минька с Николашкой в войну играли. Точнее, собрались только. Начать — не получалось.

Надо же как? Надо, чтобы наши и фашисты. А выходит? Нашими оба хотят быть, а вот фашистами…

— Не буду я Гитлером! — Минька в конце концов заявил.

— А я чо, рыжий?! — Николашка выдал.

— Ты — цыган! — Минька про друга ляпнул, у того волосы чёрными были, завитками, и лицо — смуглым.

— Тем более! — Николашка рассердился. — Гитлер цыган расстреливает, а ты меня Гитлером хочешь сделать.

— Ничего я не хочу! — Минька глаза округлил. — Просто, если в войну играть, надо чтобы всё по правилам!

— Ага! — Николашка выдохнул. — А Гитлер по правилам на нас напал?

— Так ведь сволочь он!

— Конечно, сволочь!

Ребята, наконец-то согласившись друг с другом хоть в чём-то, на некоторое время замолчали.

Майское солнце, к полудню забравшись в самую синюю высь, слепило вовсю. Мальчишки щурились, но всё одно подставляли свои физиономии светилу, более всего напоминавшему им жареное яйцо.

— Пожрать бы! — вздохнул Минька.

— Ага! — поддержал приятеля Николашка. — Только нечего! — И предложил: — А может, давай, посчитаемся? На кого попадёт, тот и будет Гитлером.

— Ну… — задумался Минька.

— Начинаю! — не дожидаясь ответа, предложил Николашка. И зачастил: — Катилася торба с великого горба. Что в той торбе? Хлеб-поляница. Кому доведётся, тому и водиться! — Он ткнул Миньку в грудь. — Тебе Гитлером быть!

— Ты не так начал! — вскипел Минька. — Нечестно!

— А как честно? — повысил голос и Николашка.

— А так! — Минька сам начал счёт. — Катилася торба…

Счёт закончился на Николашке.

— Ты-ы! — протянул тот. — Ты специально!

— Чего — специально? Ты первый начал!

— Двину! — предупредил Николашка.

— Пододвину! — сурово шмыгнув носом, выдохнул Минька.

— Дам! — сжав пальцы в кулаки, выдохнул и Николашка.

— Поддам! — не сдавался Минька.

В следующий момент в калитке звякнуло кольцо.

— Мамка! — кинулся с крыльца Николашка.

— Председатель в район за ветеринаром послал, Манька слегла! — ошарашила мать. — Заскочила предупредить: ежели задержусь, не пугайся!

— А чо с Манькой? — озадачился Николашка; Манька была самой лучшей коровой в колхозе — молока давала много, исправно поставляла телят, которые удоями чуть только отставали от неё самой.

— В поле легла и не встаёт! Данилко пастушит — испугался, прибежал. Председатель-то там, туда умчал, а мне лошадь велел на конюшне взять и за ветеринаром! — мать быстрёхонько заскочила в сени, переобулась из лаптей в старенькие, оставшиеся от ушедшего на фронт отца, сапоги. — Поести захочешь, в чугунке щи.

— Какие щи? — удивился Николашка. — Трава же!

— Так ведь я туда картофелину изрезала! — тоже удивилась мать. — Целую!

— Так ведь мало! — чуть ли не простонал Николашка.

— Ну… — мать торопилась, но в калитке всё-таки встала. — Возьми огурец в парничке! — Пригрозила пальцем. — Один только! Слышишь? Один! — Потом, когда уже хлопнула дверца, и звук шагов её донёсся с улицы, докрикнула: — И воды наноси! На полив да в избу! К вечеру в огороде разполейся!

— Ладно! — рявкнул, что было сил в шестилетнем теле, Николашка.

— А мне тоже воды надо! — вздохнул Минька. — Мать с вечера ещё наказывала. Я забыл.

— А играть? — как-то робко напомнил Николашка.

— Давай с водой сначала управимся! — перевёл разговор на дело Минька.

Тропка к реке у них была общая, и огороды — соседские — забором не делились. К реке мальчишки бегали вдвоём — весело, громыхая вёдрами. Обратно — шли медленно: Минька нёс вёдра на коромысле, Николашка — в руках, у него на шее с зимы ещё чирей сидел и никак не сходил, хотя какими только заговорами не пользовались, каким только веником в бане не били. Взрослые говорили: с недоеда. Не наедался Николашка, вечно голодным ходил, а организм-то — рос и своего требовал. А как ему дать, когда всё, что в колхозе выращивалось, доилось да неслось, да в огороде вызревало, всё надо было в город отправлять, а там уже делили: что на фронт, что на заводы. Николашка печалился, но не унывал — у него отец живой был. Все остальные, кого из деревни в армию призвали, все с фашистами воевали — кто погиб, кто без вести пропал; к сорок четвёртому мало в живых осталось. А его отца на китайскую границу увезли — против японцев стоять, там уж какой год войны не было. К тому же мать у Николашки огурцами занялась — с самых ранних весенних дней, ещё и снег сходить не начал, парнички поставила. С окон в избе стёкла сняла, окна досками заколотила, а парнички устроила — за семена последнюю курицу отдала. Надеялась мать вырастить да поторговать в районе или в самом городе ранним урожаем. С того курочку вернуть, петухом обзавестись, а повезёт, так козой. Семья большая — без молока никак! Николашка-то не один у матери был. Впереди ещё трое росли: девять лет, десять да тринадцать — сами в колхозе уже работали, а тоже не хватало вдоволь наесться: война, что ж!

Миньке, Николашкиному одногодке, тяжелее приходилось. У него на отца не похоронка пришла — без вести пропал. Где-то под Ленинградом. И в семье — только мать в колхозе работала. А так — бабка старущая да сестрёнка малая. Корову в сорок втором на мясо зарезали — кормить нечем было. Курицы жили — и их подъели; в сорок третьем малая заболела, лечить надо было чем-то, вот и кончили курей — которую под нож, которую за лекарства.

Минька первым остановился. Не для роздыха.

— Давай палочки тянуть! — предложил.

— Чего? — Николашка сперва не понял.

— Кто короче вытянет, тому за Гитлера воевать! — Минька пояснил.

— Не! — мотнул головой Николашка. — Давай так: я тебе пару вёдер воды принесу — за так. А ты за Гитлера со мной повоюешь.

— Да я тебе два раза по воду схожу! — обрадовал друга Минька. — Давай!

— А я — Гитлером?! — попытался развести руки в стороны Николашка, но не смог — полные вёдра, ведь шёл с реки, не дали.

— Ну, хорошо, давай три раза схожу! — пообещал Минька. — А ты заодно отдохнёшь. Шея-то — болит поди.

— Болит! — согласился Николашка. И замотал головой: — Не! Не буду я так воевать!..

Во второй раз они остановились, когда каждому оставалось по одной ходке.

— Всё наносил? — спросил Николашка.

— Раз сбегать осталось! — отозвался Минька.

— И мне, — брякнул пустыми вёдрами Николашка. — Ты вот что, — он как бы задумался. — Есть ведь, наверное, хочешь.

— Ещё бы! — тут же признался Минька. — Пузо так подвело, выть хочется! А до вечера ещё далёко! Мамка вечером, как с поля придёт, болтушку сделает. Сказала, горсточку муки нашла.

— А щи будешь? — спросил Николашка и сделал такое лицо, будто сам удивился своей щедрости.

— Спрашиваешь! — выдохнул Минька, расцветая в улыбке. И тут же скис — догадался: — Ты это за Титл ера, да? Чтобы я ненашим был?