Нуониэль. Книга 1 (СИ) - Мутовкин Алексей - Страница 53

Один из разбойников остался жив. Усатый мужик в латунном шлеме лежал, придавленный издыхающим конём. Из плеча полумёртвого разбойника торчала рукоять старого меча, а земля под поверженным забурела от крови. Он плевался кровью и быстро моргал влажными испуганными глазами, когда над ним склонился взмокший, вымазанный чужой кровью Ломпатри. Рыцарь поднял свой оживальный щит и поставил его острым концом на грудь врага. От этого у бедняги сбилось дыхание, и он стал сильно кашлять кровью. Ломпатри опёрся на щит и, сильнее надавив на грудь усача.

— Неудачный денёк, да? — спросил поверженного Ломпатри. Врачующие Атея заметили эту сцену и с интересом стал наблюдать за происходящим. Даже раненый Атей перестал жадно хватать воздух и пытался разглядеть сквозь обступивших его людей рыцаря и бандита. Поверженный усач не отвечал Ломпатри, стараясь восстановить дыхание и ещё быстрее хлопая глазами.

— Может, мне спросить тебя, с чего вдруг ваш отряд так велик? — продолжил Ломпатри. — Хотя, пустое! Я знаю! Потому что это не один отряд, а два. И с чего это ваши начинают сбиваться в стайки?

Усач хотел что-то сказать, но Ломпатри сделал ему успокаивающий жест рукой:

— Нет, нет! Не отвечай, — сказал рыцарь. — Я знаю. Вы ждёте возвращения одного милого человека. Это рыцарь. Вряд ли ты знаешь его имя. Господин Гвадемальд. Говорят, у него будет большой отряд.

Ломпатри убрал щит с груди усача и присел на корточки.

— Где ваш командир? — строго спросил Ломпатри.

— В твоей рыцарской заднице! — проговорил сквозь зубы усач.

Ломпатри взялся за рукоять меча, которым был пригвоздён к земле разбойник. Тот разразился криком.

— Думаешь, я поверю, что ты командовал этой сворой? — заорал Ломпатри. — Где варвариец? Где Белый Саван?

— Вчера, — произнёс усач сиплым голосом. — Вчера встретили конокрадов.

— Конокрадов? — удивился Ломпатри.

— Убили всех, — продолжал усач. — Главарь взял нескольких человек. С добычей двинулись в лагерь. Нам приказали дожидаться тут.

— Где вы видели конокрадов? — забеспокоился Ломпатри. — С ними был человек в пурпурном кафтане?

В ответ усач только кашлял, изрыгая порции крови, стекающие по вымазанным в земле, небритым щёкам.

— Отвечай! — приказал рыцарь, схватив усача за грудки. — Пурпурный кафтан!

Но усач уже не дышал. Он лишь таращился на рыцаря влажными глазами, пугая неподвижным открытым ртом. Ломпатри вынул из плеча бандита ржавый меч. Лезвие легко вышло из мёртвого тела. Рыцарь поднялся, выбросил чужое оружие и, опустив голову, двинулся к развалинам храма.

Давно уж полнится земля историями о великих битвах, рождающих героев и убивающих простых солдат. Мотивы скальдов потекут сквозь пальцы, перебирающие струны лютен и гитар. Они вдыхают жизнь в слова рассказчиков, как те глаголом воскрешают жестокие сраженья, что разорвали струны мирной жизни. Конец всегда один: бесславие павшим и песнь вернувшимся домой. Нельзя судить народ за то, что любит он внимать, как золото куют из стали, смешанною с кровью. Но рассказал бы хоть один певец-бродяга, как тяжело влачить по полю отшумевшей битвы труп врага. Молчат рассказчики о том, как, неудобно ухватившись за ступни, крестьяне рисовали чужою кровью линии на умирающей траве. Как сваливали в кучу бездыханных, сорвав с них сапоги, ремни и вытряхнув монеты из мошон. Как выситься курган смердящих тел, всё тяжелея под самим собой и ждёт сожжения. А те, кто выжил, радости далёки — страдают, обливаясь потом, горя́ внутри и замерзая пальцами, всё тащат с поля побеждённых, уж безмятежных. В душе на миг да промелькнёт лихая зависть тем, чьи туловища изуродованы смертельными рубцами. Им и тепло, легко и не тревожно. Они уже все братья меж собой, лежат в кургане, что сочиться загустевшей кровью, запаивая всех в одно. А тем, кому всевышние благоволили, ещё скотину мёртвую на части топорами рвать, и скидывать усталыми руками в ту же кучу, ради пиршества огня.

Погребальный костёр сложили у руин напротив развалин храма. Там, где среди скинувших листву кустов торчали из земли резные камни и то тут, то там пробегала сложенная из древних валунов стена, разрушенная временем. Здесь, где в два ряда лежали огромные прямоугольные каменные плиты, было место и для сожжения бандитов и для двух могилок тех, кого дóлжно похоронить со всеми почестями. Ровно в полдень дым от костра стал смешиваться с нависшими над лугами тяжёлыми, серыми тучами. Свежие могилы Кера и Влока венчали деревянные символы похожие на букву «н». Отправить крестьян в последний путь пришли все. Ломпатри не опасался того, что жрецы сбегут; и хоть никто и не просил их приходить, они всё равно решили не оставаться в своей хижине. Пока остальные собирали тела, Закич врачевал Атея. Молнезар и Воська помогали коневоду, безукоризненно исполняя все его поручения. Через пару часов Закич смахнул со лба испарину и сообщил Ломпатри, что рана паренька не такая и страшная, как кажется. Грубые швы со временем сделают своё дело: рана затянется. Самое главное — не допустить мертвянки. Следующие пару недель Атею придётся провести лёжа на животе в тепле и покое. Но, несмотря на опасность мертвянки, Атей настоял на том, чтобы проститься со своим дядей Влоком и шурином Кером. Его принесли к могилам на носилках. Вандегрифа искали до последнего, но так и не нашли: в том месте, где он настиг Атея, лежали только два трупа бандитов.

Самым опытным в погребальных делах оказался Навой. Может быть, старый солдат сам провожал в последний путь своих братьев по оружию на минувшей войне, а может быть, просто много раз видел, как другие делали это. Его движения были просты, а речь плавна и спокойна. Даже жрецы, которые в обычной жизни занимались так же погребением усопших, заметили, что этот крестьянин Навой прощался с погибшими не в первый и не в десятый раз.

— Меж землёй и твердью, меж хладом и пламенем, меж тьмою и светом стояли вы, братья наши, за землю свою, за правду свою и за нас — братьев своих. Дрогнула рука ваша, опустили вы меч в последний раз. Но не судимы вы вовеки веков ни бесславными, ни героями. Ибо ни тех, ни других не будет, когда земля изойдёт расселинами и обрушится, облака в небесах обратятся камнями и низвергнуться, льды растают, а пламя погаснет, тьма и свет сойдутся и станут серью. Останетесь лишь вы — души братьев наших. И даже когда кончится мир, и падут всевышние, вы одни останетесь. Но будете не душами, а духами. Духами триединства всепочитаемого, где лишь свет, жизнь и любовь, но любовь из них больше.

Навой закрыл глаза, запрокинул голову вверх и распростёр руки. Теперь он походил на огромную статую в старом разрушенном храме, построенном много эпох назад таинственными зодчими. Женщина в каменных одеяниях, покрытая мхом и трещинами, так же как и Навой обращалась к бесконечности. Навой, просивший за души двух простых крестьян, обращался к тем же, к кому тысячелетиями возносила свои мольбы каменная фигура, прося за целый мир. Старый солдат, переживший войну, не имел понятия, о чём именно он просит эту бесконечность, а каменная статуя, в молчании своём, знала больше любого из жрецов, и безустанно, из года в год, просила бесконечность лишь о самом малом. Ей, холодному камню, не имеющему ни ушей, чтобы слышать, ни глаз, чтобы видеть, ни кожи, чтобы чувствовать, ни уст, чтобы говорить, как никому другому известно, что такое одиночество и как важно, осознавать, что рядом есть кто-то ещё. Ведь только осознание и было у этого лишенного чувств камня, которому предали форму женщины. И камень знал, что и он, и все собравшиеся сегодня у могил двух крестьян, все народы Троецарствия, да и вообще все живые существа в Эритании, да и сам этот мир Эритания — бесконечно одинок. А если любовь и впрямь больше и света и жизни, то чего же ещё просить у бесконечности, кроме как знака, что мы не одни?

— Ты мне только одно скажи, господин рыцарь, — заговорил вдруг Закич, не отрывая глаз от свежих могил, — с чего бы нам запросто не уйти ещё засветло? С чего это нам так воевать захотелось? Или воевать мы совсем и не жаждали? Прости, я запамятовал, кто из нас в бой последним вступил?