Синдром отторжения - Воронков Василий Владимирович - Страница 36

Я посмотрел на разбитую чашку и заплакал.

Суазор перестал работать, на испорченном экране застыли похожие на кровь пятна, сенсор не откликался на нажатия, и несколько дней я не был подключен к сети. Я не ходил в институт, не появлялся в общежитии – для всего мира я перестал существовать.

Почти неделю я прожил на квартире матери, в которой уже не было ничего моего. Потом я наконец склеил разбитую чашку, поставил ее на стол, рядом с пустой корзинкой для пирожных, оделся, запер за собой дверь на все замки и ушел.

В тот же день я купил новый суазор, авторизовался и увидел десятки мгновенных сообщений от Виктора, от других сокурсников, даже от учителей.

Одно из сообщений было от Лиды.

61

Мы встретились в институте, в сквере неподалеку от главного здания, хотя был выходной, и я приехал бы куда угодно, если бы она позвала. В новостях тогда всю неделю настойчиво обещали похолодание, но день вопреки прогнозам выдался солнечный, и я вылетел из общежития в легкой осенней куртке.

Погода казалась весенней, хотя до весны оставалось больше месяца. На газонах проглядывала подмерзшая прошлогодняя трава; ели были зелеными, как и всегда. Зиму выдавал лишь тонкий белесый налет на голых тополях и соснах, но на полуденном свету даже редкий снег был похож на искусственное напыление, с помощью которого оформили ажурную аллею, чтобы она хоть как-то соответствовала календарной зиме.

Однако я чуть не упал, когда только отходил от угрюмого корпуса общежития – на асфальтовой дорожке лежал едва заметный прозрачный лед, – и насквозь промерз, пока ждал Лиду у пустой скамейки, не решаясь сесть, под выключенным фонарем.

Я волновался. Я не знал, что скажу, когда ее увижу. Она сама предложила встретиться, сама решила приехать в институт. Разговаривая с ней по суазору, я невнятно бормотал о чем-то, нервно глотая слюну, а она вдруг принялась уверять, что мы «в любом случае» друзья, что мне не нужно замыкаться в себе, что нам стоит поговорить.

Слышать от нее это признание в дружбе было больнее всего.

Лида опоздала, заблудившись среди вечнозеленых сосен и облетевших тополей. Увидев меня у скамейки, она крикнула и помахала рукой. Я обернулся и – тут же забыл об ознобе. На Лиде было длинное теплое пальто, меховые наушники и шерстяные перчатки без пальцев. Волосы она распустила по плечам, и в них поблескивали редкие снежинки.

Мы молча стояли и смотрели друг на друга. Лида часто моргала, смахивая снежинки с ресниц.

Взгляд у нее был тихим и уставшим, без привычного огонька.

Она улыбнулась и подошла ко мне, преодолев те последние шаги, которые нас разделяли, обняла за плечи, положила голову мне на плечо. Меховые наушники мешали, Лида одной рукой стянула их с головы. Волосы упали ей на лицо. Она была совсем близко – как в тот злополучный день, когда я ее поцеловал.

Внутри меня что-то дрогнуло.

– Извини, – прошептала Лида. – Давно ждешь? Ты совсем замерз. Пойдем куда-нибудь?

– Ко мне? – предложил я.

В моей неуютной комнатке Лида почувствовала себя неловко. Я предложил ей чаю, налил в стеклянный чайник кипятка, бросил в него похожий на почку бутон – связку из разноцветных чайных листьев, которые частенько давала мне мама, – но потом сам же забыл о чае. Лида сняла пальто и перчатки, подошла к окну.

– Даже не представляю, каково тебе, – сказала она, глядя на узкую дорожку, на пустую скамейку и негорящий фонарь. – Все вокруг ломается.

Лида повернулась ко мне. Я сел на незастеленную кровать.

– Ломается, да, – пробормотал я.

Я не знал, что сказать, но и молчать было невыносимо.

– Почему все плохое происходит так сразу, – говорила Лида, – одно за другим? Это как проклятие какое-то. В такие минуты я начинаю верить, что бог и вправду есть. И он безжалостен.

– Бог тут ни при чем, – сказал я.

Лида отошла от окна.

– Она мне писала, – сказал я, – просила, чтобы я приехал. И дело даже не в том, что я не находил времени. Я просто не хотел. А она три дня пролежала в квартире. Если бы не соседка…

– Извини.

Лида присела рядом. Рука ее странно дернулась – она хотела коснуться меня, но передумала, решила не спешить.

– Ее можно было спасти, если бы я…

Мне хотелось заплакать, я вздрагивал при каждом вздохе, но плакать почему-то не мог. Я подумал – меня гнетет лишь чувство вины. Моя мама умирала одна, ненужная и брошенная, а я радовался тому, что она не заваливает меня бесконечными сообщениями. Мама ждала меня – поставила вторую чашку на стол, – хотя я неизменно находил пустые отговорки, чтобы к ней не ездить, отказывался заглянуть на часок. И мама умерла, так со мной и не поговорив.

– Двенадцать часов, – сказал я. – Она была жива еще двенадцать часов. Представляешь, каково ей было?

– Боже, – прошептала Лида, – я не знала.

– Я мог бы просто приехать, – сказал я. – В тот день или на следующий. Даже если бы уже было слишком поздно, если бы она просто умерла у меня на руках…

Я закрыл лицо.

– Не надо! – Лида схватила меня за руку. – Не вини себя! Это бессмысленно. Тебя могло вообще здесь не быть, ты мог уехать…

– Но я никуда не уехал.

– Даже если бы ты навещал ее каждый день, – Лида сжала мою кисть, – проезжал бы через весь город, все равно это могло бы произойти. Я понимаю, каково тебе, но, правда… – Лида склонилась ко мне; голос ее зазвучал тише, – ты не виноват.

Я ничего не ответил. В прозрачном чайнике распустился красивый бутон, с тонкими, как былинки травы, лепестками. Солнце скрылось за домами или тучами – в комнату упала тень. Подчиняясь необъяснимому порыву – как солнечному ветру, – тень раскачивалась по комнате, соскальзывая со стен, пролетая по потолку и полу.

Я склонил голову Лиде на плечо. Она обняла меня, провела пальцами по небритой щеке.

– Мир сходит с ума, – прошептала она. – Кто знает, быть может, через пару недель… Не надо винить себя, надо просто жить.

Я почувствовал приятное спокойствие. Горькая тяжесть в груди исчезла. Мама простила меня. Мне стало легко и хорошо – рядом с Лидой, прижимаясь к ее плечу.

Я закрыл глаза.

– Я не хочу жить без тебя, – сказал я.

Лида замерла, затаила дыхание.

– Извини, – сказал я. – Сейчас, наверное, самое неподходящее время. Ты пришла меня поддержать, а я… Но это правда. Я ничего не могу с этим поделать. Я люблю тебя. Я полюбил тебя с первого дня, когда увидел. Еще на подготовительных курсах.

Лида отстранила меня, встала с кровати.

– Я понимаю, что все это звучит так банально и глупо…

– Нет! – Лида резко обернулась. – Это не глупо! Не надо так говорить!

Но ее запал быстро вышел, глаза потускнели. Она опустила голову.

– Это ты меня извини.

Я с трудом сдерживал слезы.

– Ну, – сказала Лида, – я пойду.

Я встал, но она неумолимо подняла ладонь:

– Не надо меня провожать, – и добавила тише: – Не сейчас.

Подчеркнуто тихо закрылась дверь, слились с тишиной ее шаги. Я упал на кровать и уткнулся лицом в мятую пропахшую сном подушку.

У меня умерла мать, но я плакал, потому что Лида ушла.

Тень в комнате еще раз качнулась и, пролетев по стене, исчезла, как от взмаха чьих-то ресниц. Вновь засветило солнце.

Я вскочил с кровати и, даже не надев куртку, выбежал в коридор.

Лида шла по аллее – без меховых наушников, в незастегнутом пальто. Я окликнул ее, и она остановилась, не оборачиваясь. Я в точности знал, что ей скажу – я извинюсь за это дурацкое признание, поблагодарю за то, что она пришла, попрошу быть мне другом, быть мне хоть кем-то, только не уходить.

Но я молчал. Лида стояла ко мне спиной.

– Лида, – с трудом выдавил я из себя.

Она коснулась рукой спутавшихся на затылке волос и обернулась. Она плакала.

Больше я ничего не говорил.

Я подошел к ней так близко, что почувствовал ее дыхание на щеке – судорожное, неровное, как у меня, – обнял за плечи и поцеловал. Первую секунду она стояла не двигаясь, оцепенев от удивления, плотно сжав непокорные холодные губы, но потом губы ее приоткрылись, я почувствовал в волосах ее руки и крепко прижал к себе.