Две томские тайны
(Исторические повести) - Барчук Дмитрий Викторович - Страница 14

Со скамьи послышалось шевеление. Фёдор Кузьмич тут же прервал своё общение со святым и поднялся. Он не любил, когда кто-нибудь наблюдал за его молитвой. Это дело личное, и чужой глаз здесь совсем ни к чему.

— Просыпайся, вояка. Пойдём чай пить. А то совсем ослабеешь.

— Вас придушить силы останутся, — огрызнулся Батеньков, не поднимая головы.

Старец вздохнул тяжело и молвил:

— Что ж ты такой неуёмный, Гавриил Степанович. Столько лет прошло, а злоба из тебя так и брызжет.

— Прощения не дождётесь!

— Опять ты за своё, подполковник. Давай хоть час поговорим спокойно. Ты вчера мне так сердце разбередил, что я ночью глаз не сомкнул. С Таганрога бессонница меня не мучила. А тут воротилась проклятая. Чувствую, что есть в твоих словах правда. А вот какая — понять не могу. Расскажи мне, Гавриил, про восстание 14 декабря всё, что тебе известно. Ты же, вроде, не простым участником там был. Мне сказывали, что Трубецкой тебя даже в члены Временного правительства прочил. А докажешь мне свою правоту, сам тебе голову для отмщения подставлю. Коль захочешь. Иначе так и будем воду в ступе толочь и поговорить не успеем.

Декабрист согласно кивнул.

На улице снова была весна. Несмотря на ранний час, уже было видно, что день выдастся погожий. Выпавший за ночь снег растаял. С хмурого, затянутого мохнатыми тучами неба накрапывал дождь.

Батеньков выбежал из дома босой, в одних портах, и стал обтирать грудь и спину мокрым снегом. Процедура доставляла ему явное удовольствие. Завершив обтирание, старый декабрист упал грудью в снежную слякоть и стал отжиматься на руках.

Фёдор Кузьмич вышел из избушки и с одобрением посмотрел на гимнаста. Худощавое спортивное тело с невероятной лёгкостью взлетало над землей, словно было невесомым. Только вздувающиеся жилы на руках и шее говорили о напряжении.

Батеньков закончил отжиматься и, ловко подкинув ноги вверх, встал на руки вниз головой. В таком положении, быстро переставляя руки, он стал кружить по поляне.

Когда гость остановился и вновь вернулся в привычное для человека положение, хозяин не удержался и похвалил его:

— Молодец! Где ты этому научился?

— В тюрьме.

Старец помолчал немного, но затем сказал:

— Изнеженное тело быстро стареет. И наоборот, человек, познавший лишения, не потакающий своей слабости, а превозмогающий её, так закаляет свой дух, что и плоть его становится как сталь. Это только глупые и ленивые люди считают, что старость — не радость. Правда же, Гавриил? Старость — это венец жизни, и от человека зависит, каким он подойдёт к этой черте: либо больной развалиной, либо умудрённым аскетом. Ещё древние греки говорили: предающийся излишествам не может обладать мудростью.

Раскрасневшийся от зарядки и обтирания бунтовщик согласно кивнул и добавил:

— Только я б всё равно не возражал скинуть годков так двадцать.

Старики переглянулись. Они поняли друг друга. В этот момент даже декабрист не испытывал ненависти к бывшему царю.

— Я скоромного в доме не держу. Суп с грибами будешь? — спросил гостя старец.

— А я вообще мяса никакого не ем.

— Епитимью на себя наложил?

— Да ни в жизнь! Я ещё до такого истязательства себя, как вы, не дошёл. Само собой вышло. В молодости увидел, как рубили голову петуху. Он, уже безголовый, с плахи спрыгнул и понёсся по двору, а из него кровь фонтаном брызжет и обагряет белый снег. А он, бедняга, всё носится, как угорелый, и не знает, что уже мёртв. Вот с той поры птицы и мяса не ем. Кусок в горло не лезет.

Поев с аппетитом грибного супа с сухарями и запив душистым чаем с разными таёжными травами, политический ссыльный совсем разомлел и проникся к хозяину даже некоторой симпатией. Убивать его больше не хотелось, но и расшаркиваться перед бывшим величеством Батеньков тоже не собирался.

— Вы спрашивали меня о 14 декабря? Так и быть, расскажу, что мне известно. Только от моих оценок тех событий вам легче не станет. Наоборот, я очень хочу, чтобы вы осознали, какую глупость тогда совершили.

— А, может, мне только это и надо. Ты об этом не думаешь?

Батеньков пожал плечами и начал свой рассказ:

— Когда в конце ноября 1825 года в Петербург пришли вести о вашей скоропостижной кончине в Таганроге, в большой церкви Зимнего дворца ещё служили молебен за ваше здравие. Церковь сразу опустела. Придворные, как тараканы, попрятались по щелям, испугавшись грядущих перемен. А ваш братец Николай, которого вы избрали в свои преемники, даже со страху опрометчиво принёс присягу другому вашему придурковатому брату — Константину. Бедняга, он каждый день посылал письма с курьерами в Варшаву, умоляя Константина Павловича приехать в Петербург, но тот лишь ограничивался отписками, что не собирается вступать на престол, а если к нему и дальше будут приставать с подобными предложениями, то он вообще уедет куда-нибудь ещё дальше. Не к вам ли на встречу собирался великий князь?

Такое препирательство между Петербургом и Варшавой продолжалось две недели. Ваши братья не могли определиться, кому надевать корону. Ну и родня же у вас! А вы ещё о каком-то священном праве своей семьи на самодержавную власть говорите. Победа над Наполеоном была последним достижением вашей династии. Дальше — сплошное безумие и медленная агония. Романовы изжили себя. И им надо было просто мирно уйти. Жаль, что поняли это только вы!

Хотя Николай Павлович явно лукавил. Ему очень хотелось стать самодержцем всероссийским, но его авторитет в столице был ниже некуда. Измордованная каждодневной муштрой гвардия ненавидела своего бригадного генерала. Константина ей тоже не за что было любить, но он был далеко, в Варшаве, а если и успел насолить, то только полякам. А этот же солдафон в столице опротивел очень многим. Представляете, когда на Государственном совете зашла речь о манифесте престолонаследия, который вы оставили, члены Государственного совета даже не хотели вскрывать этот пакет. Мол, у мёртвых нет воли.

Но бригадный генерал Николай Романов не удержался от соблазна. Поздно вечером 13 декабря он зачитал на заседании Государственного совета манифест о своём восшествии на престол.

Ну и кашу же вы заварили с этим престолонаследием! Лучшего повода для смещения вашей прогнившей династии и не придумаешь. Грех было им не воспользоваться. Ведь только солдатам сказали, что Николай устроил заговор и украл корону у законного наследника Константина, их было уже не удержать. Московский полк в полном составе вышел на Сенатскую площадь, чтобы поднять на штыки самозванца.

Этот клоун, новоиспечённый император, даже пытался сам остановить идущий к Сенату лейб-гренадерский полк. А солдаты, добрые ребята, только гаркнули ему в ответ: «Мы за Константина!». И прошли мимо Николая.

На Сенатской площади солдаты стали стрелять по нему, но пули просвистели у него над головой. Рабочие с Исаакиевского собора стали бросать в Николая поленья, и он ретировался.

— Для него самого было удивительно, почему его не убили в тот день. Он уже представлял себя окровавленным и бесчувственным, как кончил свои дни наш отец — император Павел. В этом мне признался брат сам, когда мы встретились через десять лет. Если бы вам удалось тогда лишить Николая жизни, то восстание наверняка бы удалось. Почему вы этого не сделали, Гавриил Степанович? — прервал монолог декабриста старец.

Простой вопрос очень взволновал Батенькова. Он вскочил из-за стола и стал нервно ходить по келье из угла в угол.

— Да потому, что во главе стояли чистоплюи, вроде Трубецкого! Вы представьте: этот будущий диктатор даже не вышел на площадь! Полки ждали приказа на штурм Сената и Зимнего дворца, но его всё не было. После полудня на площади собралась и толпа штатских. Петербургская беднота была готова нас поддержать. Но это испугало Трубецкого. Он боялся бунта черни больше, чем вас, Романовых.

Николай был нерешительным, но наши вожаки — ещё более.

Царь не выдержал первым и послал конницу. Но лошади скользили на обледеневшей брусчатке, и атака не удалась. Тогда Романов распорядился применить картечь.