Сорок дней, сорок ночей
(Повесть) - Никаноркин Анатолий Игнатьевич - Страница 44

— Танки, — вдруг орет, прыгая по лестнице с чердака, наблюдатель.

Точно. В нашу сторону движутся гуськом три танка. У развилки два поворачивают к сопкам, третий, пятнистый, спускается к озеру.

Сам танк для нас не страшен. Какое приложение будет к нему? А, вот оно — только танк подошел к большим домам, из подвалов, как комашня, выскакивают фрицы. У вытянутого здания бани танк приостанавливается — узкий переулок завален рухнувшими стенами. Вертит башней, бьет из пушки по нашему и соседним домам.

Знают ли фрицы, что мы здесь? Пока ничем не выдаем себя.

— Товарищ доктор, — дергает меня за шинель Давиденков. — Я сейчас ее трухану… танку…

— Куда? С такой ногой?..

— Я ползком могу… Гранаты есть.

— Сиди на месте, — прикрикиваю на него.

Подходит солдат с тесаком.

— Давай гранаты, шугану сам…

— В выхлопную трубу целить надо, — бурчит Давиденков.

— Не учи.

Солдат оставляет мне свой автомат.

Через двор, низко пригибаясь, бежит он с гранатой. Следом — не послушал — прихрамывая, переваливаясь, тянется Давиденков.

— Вернись, Давиденков. Вернись!

Конечно, не слышит. Солдат лезет через каменную ограду и, прячась за домами, подбирается к бане. А Давиденков по переулку ковыляет к завалу. Теперь, когда танк не стреляет, я чуть высовываю голову и хорошо вижу, как от острых, гладко отполированных траков разлетаются комья жирной глины. На боку, над черным крестом, приварена заплата. Что же солдат застрял в этой бане? Как раз момент бросать… Раздается взрыв! Молодец! Но танк не загорается. Продолжает двигаться. Неудача. Эх, смоется! Но вот спешит Давиденков. Карабкается, ползет по камням на завал. Взмах рукой. Танк в черном облаке дыма. Давиденков скатывается вниз.

— Прикрывай! — кричу я ребятам.

— Лупи!..

Открываем огонь. Строчу из автомата. Немцы исчезают за каменной стеной.

Солдат притаскивает мертвого Давиденкова.

— Промахнулся… далеко кидать было, — оправдывается.

Давиденкова опускаем в щель возле дома, закладываем обломками ракушечника.

Отвоевался Давиденков, прощай, старина…

Прислушиваемся — сквозь порывы ветра доносится стрельба откуда-то сверху, с сопки. И ракеты там взлетают. Там идет бой. Нам — туда!

Глава XXVI

Огромное убежище — тамбур с герметическими дверями, несколько отсеков под тяжелым бетонированным покрытием.

Перед убежищем — круговые ходы сообщения с каменными стенками и колпаками. Здесь КП штаба десанта. Горят коптилки. Полно гари. Бойцы курят, проверяют оружие.

Я проскочил удачно. Незадолго до моего прихода была отбита атака. Немцы оседлали вершину, дошло до рукопашной, их отбросили.

Заглядываю в отсеки.

— Доктор, доктор, сюда! — зовет женский голос.

Иду на окрик. Шура, сидя на корточках, перевязывает солдата. Раненых около двадцати, все свежие. Сбрасываю шинель, помогаю Шуре. Бинтов достаточно, есть кое-какие медикаменты — в убежище обнаружили. К стене привалились двое в комбинезонах летчиков. Это те ребята, с подбитого «ила». У молодого штурмана перевязаны лоб, глаза. Он силится сорвать с себя повязку.

— Снимите противогаз! Снимите противогаз!

— Сергей, брось, не надо… Слышишь? — удерживает его товарищ.

Но тот свое:

— Противогаз!..

Ввожу штурману пантопон, притихает. Шура говорит, что «молоденькому» выбило глаза, а он не понимает. Наверное, помешался.

Спрашиваю, не видела она кого из нашего полка.

— Нет, не видела.

— Рая ранена.

— Где она?

— Внизу, в домике… Куда своих раненых дели?

— Легкораненые со мной пошли. Тяжелые с Нелькой остались там. Ох, вспомню, как кричали: «Бросаете?» — выть хочется. В болоте… в степи многих растеряла.

Узнаю, что комдив связался с командующим армией — обещали срочно высадить морскую бригаду к нам на помощь. Но забарахлила рация, и не удалось что-то еще уточнить.

— Дело не в рации, — вмешивается пилот. — Нужно было армии еще днем к нам прорываться… Время теряют: Митридат — ключ к Керчи. Немцы уже с «Огненной земли» перебросили сюда свои части, а наши тянут, тянут…

— Рисковать не хотят, — говорит кто-то из раненых.

— А мы?

— Жаль, на Ак-Бурунскую крепость не пошли… Там бы мы кум королю были. Боеприпасов полно, оружия. Склады продуктовые, причалы…

Закончив с ранеными, захожу в соседний отсек. Большой зал. Посредине стол, на нем трофейная громоздкая рация.

Бородатый радист копается в аппаратуре — ему присвечивают карманным фонариком. Рядом, опираясь на палку, стоит плотный с усами полковник — комдив.

— Я «Вымпел»… Я «Вымпел», — надрывается радист. — Слышите меня? Слышите меня?

Комдив подергивает усами.

— Пробуй еще…

С час на сопке спокойно. Потом немцы опять атакуют. В убежище то и дело забегают связные. Меньше и меньше становится людей внутри. Наконец на вольтметре вздрагивает красная стрелка — рация заработала.

Комдив говорит с командующим.

— Понял вас. Угольная пристань… Угольная пристань, — повторяет он.

Вбегает офицер-моряк, возбужденно что-то докладывает комдиву. Комдив машет рукой — всем выходить наружу!

По всей верхушке вспыхивают автоматные очереди, пересекаются огненные трассы. Рассыпаемся по ходу сообщения. Стреляем редко, когда немцы подползают совсем близко. Отбиваем несколько волн штурмовых групп. Впереди траншеи и вокруг нашего убежища ухает, дыбится земля.

Прямой наводкой садят орудия с соседней сопки. В траншеях находиться невозможно — без толку всех перебьет, и мы укрываемся в убежище. А немец лезет, настырно лезет кверху.

Моряк в бушлате, прилипший к ближайшей от выхода амбразуре, кричит:

— Фрицы! — и бросает в проем окна гранату.

Снаружи в наши окна тоже летят гранаты. Грохают взрывы.

Свистят, взвизгивают пули. Люди выскакивают в коридор. Гаснет свет. Стонут раненые.

— Спокойно, без паники! — врывается властный голос комдива.

Шура, я и пилот вытаскиваем раненых из первого отсека, переносим в глухой угол.

— Нужно идти в контратаку, — говорит пилот и достает пистолет.

Комдив подходит к радисту, который, растопырив руки, прикрывает ватником рацию, и что-то говорит ему. Тот кивает, берет микрофон. Начинает хрипеть, надрываться:

— «Маяк», «Маяк». Прошу огонь по квадрату…

Через несколько минут убежище так встряхивает, что кажется, будто оно сдвинулось с места. Сверхтяжелым, огромным начинают долбить по крыше. Пилот орет мне на ухо:

— Держись… Огонь на себя вызвали!

Вначале удары редкие, их даже можно считать, но скоро они сливаются в лавинный чудовищно-невыносимый гром. Сдавливаешь голову руками, сжимаешься в комок, ожидая, что сейчас все рухнет и завалит.

Верхушка очищена от немцев.

Комдив подзывает Шуру и меня.

— Берите раненых, направляйтесь к пристани Угольной. Подойдут катера — раненых посадите… Только быстро, пока спокойно.

Выходим со связистами, они помогают раненым, провожают нас до половины склона. Дальше дорогу сам знаю. Благополучно добираемся к дому, где я был днем.

— Передохните, — говорю Шуре. — Я мигом сбегаю к Рае, оттуда к причалам… Все разузнаю.

— А кто нам сообщит потом?

— Связного возьму.

Пилот вызывается идти со мной. На улицах пустынно и темно. По мостовой гулко отдаются наши шаги, будто копытами стучим.

Домик и подвал, где лежала Рая, пусты.

— Может быть, моряки с ранеными уже у причалов?

— Все может быть…

Проклинаю себя, что оставил ее.

Дорогу к причалам точно не знаем; комдив сказал, патрули должны стоять, но мы никого пока не встречаем. Тьма.

— Серегу жаль, — горюет летчик. — С первого дня. войны вместе… Неужели с глазами ничего нельзя?

— Выбраться ему отсюда надо… На Большой земле специализированные госпиталя. Филатов делает чудеса…

— Вон, по-моему, костер.

Впереди то появляется, то исчезает ярко-красный лоскут света. Идем на него. На углу — моряк с автоматом.