Сорок дней, сорок ночей
(Повесть) - Никаноркин Анатолий Игнатьевич - Страница 14

Через дорогу, напротив нашей кузни, уцелело каменное Здание с надстройкой в средней части. Захожу. Внизу что-то похожее на зал, есть помост для сцены, наверное, здесь был клуб. В большой комнате — печка, два котла. Прикидываю: для перевязочной неплохо. Жаль, здание заметное.

Иду дальше. Хоздвор напоминает букву «П». Каменные строения — конюшни, склады, сараи, тесно прижатые друг к дружке, образуют сплошную каменную стену с трех сторон. Как крепость. Свободный выход только к морю. Пахнет вином, навозом, рыбой.

Посреди двора возвышается метра на четыре куча сероватой крупной соли. Бочки, дубовые чаны валяются в разных местах. Плуги, повозки, сеялки под навесом.

Сараи, склады крепкие — здесь можно поместить раненых для эвакуации. Послеоперационных тоже можно держать. Сено есть для подстилки.

Правда, во дворе крутятся солдаты — заняли несколько сараев, и на берегу в траншее сидят моряки, но, думаю, они потеснятся.

До ближайшего колодца я не дошел. Начинается обстрел. Немец все метит по дамбе. Бегу в кузню. Там один Дронов — чистит кастрюли, бачки, миски.

— Целый лабаз собрал, — говорит он.

Вскоре приходят Давиденков и Плотников. У Давиденкова мешок.

— Кукурузы наскребли… И буряков… — бросает он мешок на пол.

— И бычки сушеные, — добавляет Плотников.

За дамбой опять неспокойно, по нарастающему лязгу железа, рычанию моторов, орудийной пальбе ясно — немец двинул танки.

— Гурчат проклятые черепахи, чтоб они провалились, — ругается Плотников.

Немец перебрасывает огонь ближе к хоздвору, долбит по рощице, где нефедовский КП.

— Как бы там беды не вышло с Батей.

— Так он тебе и дожидается, — говорит Дронов. — Батя уже перебрался в новую аппартаменту, в бассейну, что за каменным домом.

Налетают немецкие самолеты. Мы отлеживаемся на берегу, в траншее у моряков. Как и вчера, наши «илы» носятся над дамбой. Шестерка «илов» после бомбежки повернула к проливу. Один почему-то стал отставать.

— Подбит… Вон дым у хвоста, — заключает Плотников.

— Не… Это так должно, — не соглашается Давиденков.

В это время над высотками левого фланга из туч щучкой вынырнул «мессершмитт». Отставший «ил», видно, заметил его, развернулся — и навстречу. Все ближе, ближе…

— Во, сейчас даст! — вскрикивает Дронов.

Наш летчик открыл огонь. Бьет, бьет! Но «мессер» ускользает, убегает.

— Что он, заколдованный, в рот — пароход, — выругался морячок.

«Мессер» пошел вверх. Наш за ним. Затем случилось непонятное. Вой. Свист. Огневой клубок — и закрученный хвост черного-пречерного дыма в небе. В одно мгновение.

Я подумал, что самолеты просто столкнулись. А ребята стали уверять, что это — таран.

— Вы же видели, как вертелся наш… Немец убегал…

— На земле все-таки лучше воевать, — убежденно сказал Дронов.

— Какая разница, где умирать, — возразил Плотников.

— Нет… Землица-мать прикроет, если ранют, а то товарищи помогут, санитары подберут… А летчик и легкораненый падёт, разобьется…

Самолеты упали на высотке, где стояла желтая зенитка. Туда побежал Давиденков, вскоре вернулся, принес кусок дюраля. От нашего летчика ничего не осталось — сгорел дотла. А у немца, говорит, волосы на голове — клочки рыжие. И ноги в гамашах и ботинках.

Давиденков еще сказал, что Бородач-минометчик со своими недалеко от того места, в домике под горкой.

К обеду немец нажим ослабил — после четырех атак, отбитых нашими, только обстреливает. Беспорядочно.

В клубе подготавливаем перевязочную. Потом бегу в школу проведать Аню и ознакомиться с местом. Эвакуировать раненых мы будем оттуда — там причал.

Школа — с полкилометра от хоздвора. Пробегаю вдоль берега от домика к домику, прячась под стенами. Домишки разбитые, над низенькими каменными оградами нависает густо дереза. Хочется спуститься к берегу, но опасно — минные поля. Узнаю дерево — расщепленную дикую маслину, песчаный откос, заросший будяками, — место, где высаживались. Сколько на песке кораблей подбитых, с разорванными, расшматованными боками! Волны бьют, лупят по клепаному железу — гул, как в котельной. Несколько развороченных дотов. Колья. Путы колючей проволоки. А песок не желтый, а черный и коричнево-красный. Кровь кораблей — масло, солярка, нефть — перемешалась с человеческой кровью. Валяются скомканные бушлаты, шинели, ватники, шапки. Винтовки, железный лом. Все перевито, опутано черными водорослями, как волосами. Прет гнилью.

На полузатопленном катере возятся моряки. В трусах, подштанниках вытаскивают из трюма, машинного люка ящики с патронами и какие-то судовые приборы. Холодно. Прыгают. Хлопают себя кулаками по бокам.

Школа под железной крышей, половина покрытия сорвана. Напротив нее, на берегу, земляной вал, за ним — траншея и блиндаж; дежурят два матроса.

Раненые находятся в школьном подвале — огромный, тянется под всем зданием. На эвакуацию собралось человек сто, назначенных в первую очередь. Медсестер две: Шура — рослая, короткие иссиня-черные волосы; ее подружка Неля — хрупкая, волосы по плечи, колечками. Эти девчата из маневренно-десантной хирургической группы — эвакуаторы, приехали за ранеными и застряли. Катер их подбили. Без конца крики:

— Шура! Иди сюда!

— Шура, дай воды!

— Неля, от боли что-нибудь…

— Шура… Неля… Шура…

Девчата бегают, разрываются.

Ане плохо. Высокая температура — горит. Меня не узнала. Где достать сульфидин? Надежда только на нашу санроту — хотя бы скорее высаживались.

Я выбрал минуту, когда Шура выбежала во двор, поговорить, разузнать.

— За два дня ни одного суденышка… Что делать с ранеными?! Хоть вой… Когда Нефедов ваш высаживался, переполох поднялся, думали, немецкий десант. Раненые выползли, кричат: «Шура, не бросай нас… Яду дай…» А я просила: если что, чтоб пристрелили. — Говорит она быстро, нервно, пальцы все время теребят кусок бинта. — А нам с Нелькой повезло, — вдруг улыбается она, — когда наш катер подбили, выплыли мы прямо на эту школу. Узнали сразу. Мы керчанки — летом на пляж из города приезжали…

Я говорю, что встретился со знакомой медсестрой-морячкой.

— Галка!

— Знаешь ее?

— А кто ее не знает… На том берегу еще шурум-бурум устроила. Из госпиталя списали. Начальнику АХЧ морду расквасила — приставал. Отчаянная девка. Она ж десант провела — первая бросилась на минное поле, по самой смерти побежала.

Из блиндажа выходит кряжистый офицер в шинели пехотинца, морской фуражке.

— Товарищ капитан-лейтенант! — кричит Шура. — Есть новости?

— Новости? Поп сбежал из волости… Забегай, кое-что есть…

Спрашиваю у Шуры, что это за человек.

— Начальник причала Туляков, он же парторг наш. А это у них здесь наблюдательный пункт, рация есть. Наша школа — ориентир для катеров.

— Ты за Аней присмотри, — прошу я.

— Ладно…

Темнеет. Тороплюсь к себе.

ГЛАВА VII

Первый час ночи, а мы на ногах. То и дело выходим из кузни на берег. Вглядываемся в темень морскую. Грохочут невидимые валы. Особенно справа, у мысов. Давиденков — дежурный. Сидит, прислонившись к фундаменту каменного склада.

В который раз подхожу к нему. Он качает головой, показывая на пролив. Бурлит, не успокаивается.

Да, в такую погоду все может сорваться, а подкрепление сейчас нужно позарез. Немец за эти два дня бросил против десантников более двух пехотных дивизий, танки, самоходки. В любое время он может получить пополнение людьми и техникой. А мы пока только отбиваемся. Силы тают…

С мыса метнулся, удлиняясь, луч прожектора. Блистающей косой взмахнул по берегу, резанул по волне и вернулся к мысу, осветив острые грани скал и громадные валы, разбивающиеся о камни. Как натянутый трос, гудит, дрожит берег.

Возвращаюсь в кузню. В начале второго вваливается запыхавшийся Давиденков. Ясно без слов, что-то есть! Савелий, Рыжий, Плотников и я бежим. Дронова оставляем — пусть греет кипяток. Берег не обстреливают. Изредка ракеты взлетают, это обычное.