Сорок дней, сорок ночей
(Повесть) - Никаноркин Анатолий Игнатьевич - Страница 13

Мазутно-черный, жирный дым закрыл весь берег и лощину за дамбой. Горят танки — груды исковерканного железа.

Через каких-нибудь пятнадцать — двадцать минут мы точно знали, что это высадился с бойцами нашего полка Нефедов — Батя.

Жаль, не пробилась вторая группа катеров — они повернули назад.

Позже немцы опять бросили танки, но ничего не получилось.

К исходу дня на левом фланге было отбито четырнадцать атак.

Вечером посылаю Мишку Рыжего к Нефедову. Рыжий быстро возвращается с приказанием командира полка перебраться нам на берег к дамбе, развернуть медпункт в хоздворе.

Сдаем раненых в медсанбат и с имуществом идем по-над сопками на левый фланг. Немцы, видимо, боятся новой высадки и все время пускают ракеты. Как в парке на гулянье — пышный фейерверк. Треск. Дымные следы в небе, и зеленые, белые, красные звезды рассыпаются. Ни моросящий дождик, ни наползающий туман фейерверку не мешают. У виноградников поворачиваем к берегу. Вот и каменные стены хоздвора.

— Там кузня есть, — говорит Рыжий. — Давайте туда…

Напротив хоздвора, ближе к берегу, выпирает земляной горб. Широкий, но низкий вход в полуподвал. У входа куча железа. Внутри — горн, на полу — солома.

При нашем появлении в соломе что-то зашевелилось. Навожу фонарик. Накрытый ковриком, лежит солдат. Дрожит. Молоденький, глаза запавшие.

— Ты чего, раненый?

— Нет… моря наглотался.

— С Батей высаживался?

— Ага…

— Плавать не умеешь?

— Я на море вырос… Керченский. Прыгал с катера, по кумполу чем-то навернуло. Чуть было концы не отдал… Спасу нет — блюю…

Выползает из кузни — его рвет желчью, выворачивает всего.

— Вот зараза, уже ничего нет, одна слюна, а мутит… Может, какое лекарство дадите?

Даю ему салол с белладонной.

Рассказывает, что он сапер, зовут Иваном, был на катере, который загорелся. Многие погибли, а он все-таки выбрался. Ползти не мог. Какой-то морячок в хату его внес. Отлежался. Взял со стены коврик с лебедями, укрылся, хотел идти дальше на дамбу — рвота началась. Вот он здесь и завалился.

Его опять рвет. Подозреваю сотрясение мозга… Или шок нервный.

— Слушай, а на катерах врачей, сестер не было? — спрашивает Савелий.

— На других не знаю, а на нашем был такой, с усиками.

— Лажечников?

— Фамилии не знаю… Старший лейтенант.

— Ну?

— А кто его знает… В такой свистопляске разве углядишь…

Накрываем сапера плащ-палаткой, сверху наваливаем солому — ему нужно согреться.

Мимо кузни снуют, топают солдаты. Шныряют по хоздвору — тащат всякое железо, все, чем можно копать, долбить. Бревна, колья, доски тоже несут.

Первую линию обороны на левом фланге наши не удержали, пришлось отступить на второй рубеж, к дамбе. Углубляют сейчас там окопы, делают дополнительные ходы сообщения, пулеметные гнезда.

Дамба от нас метрах в трехстах, хорошо слышен стук лопат и кирок. Мы тоже заняты — перебираем, раскладываем свое хозяйство, чтобы все было под рукой.

Ночь прошла спокойно. Сапер Иван утром собрался уходить, хотя очень слаб. Глаза совсем ввалились. Нос стручком.

— Мне свою братву найти нужно, — говорит он.

— Ты же не дойдешь.

— Ничего. Стрелять умею, — показывает на автомат. — Устану — постелю лебедей и лягу… Ну, пока!

Набросил коврик на плечи, взял автомат и побрел, пошатываясь, к дамбе.

Возле кузни колодец. Хотел я пойти смыть с лица сажу, прибегает грузин — сержант, говорит: вызывает Нефедов.

— Сумка санитарный бери… Ликарства… Там фриц — мозги раненый…

КП Нефедова оказался недалеко от нас, на берегу, среди зарослей дерезы и зелено-дымчатого тамариска. Крепкий немецкий блиндаж-землянка с окошечками. Накурено, сизо, как в тумане. При входе на ящике сидела похожая на мальчишку связистка Наташа с перевязанным горлом. Наклонившись над темно-зеленой облупленной коробкой телефона, дула в мембрану, словно она горячая, и хрипло кричала:

— Я «Берег»… Чайка, отвечай! Я «Берег», Чайка!

Вчера комбат Чайка с семью бойцами наткнулся на засаду и не вернулся. По раздраженному лицу Наташи можно понять, что она напрасно терзает телефон. Чайка не отвечает.

— Доктор, сюда давай, — сурово пробасил Нефедов.

Стоял он в глубине, у стола, в расстегнутом ватнике.

На столе исчерченная карта-пятиверстка, маленький блокнотик и самодельный портсигар из дюралюминия. Полковник показался мне сейчас далеко не молодым. Грубоватое лицо, волосы ежиком с сединой на висках, две глубокие морщины на лбу. Пальцы держал как-то растопыркой — старое ранение. Возле Нефедова крутился низенький чернявый лейтенант.

— Я «Берег»… Я «Берег», — хрипела Наташа.

И еще кто-то захрипел в левом углу у стенки. Только теперь, когда чернявый лейтенант отошел в сторону, я заметил лежащего на пятнистой плащ-палатке чужака — серый немецкий китель, длинные ноги в коротких сапогах с шипами.

Нефедов сдвинул косяки взъерошенных бровей. С нажимом на «о» сказал:

— Вот, доктор, приведи этого фрица в норму. Чтоб язык развязал.

Я наклонился над раненым. На голове словно чалма — столько накручено бинта. Но кровь просачивается. Глаза закрыты. Расстегиваю китель — под ним грязная рубашка, подтяжки. Ударяет в нос кислым потом и едким, аптечным (наверное, порошком от вшей). Делаю ему в плечо укол с камфорой и кофеином. Немец заскрежетал зубами, зашевелил пальцами. Прощупываю пульс. У немца на пальце кольцо с чеканным ромбиком Крымского полуострова. Застонал, потом приоткрыл глаза — взгляд холодный, пустой.

Лейтенант присаживается рядом на корточки. Нефедов выходит из-за стола. В руке зольдбух — солдатское удостоверение.

— Спроси у фрица, — говорит он лейтенанту, — знает ли он о высадке десанта у Русской Мамы́ и что Армянск в наших руках?

Лейтенант переводит, громко крича.

Немец молчит. Слова, видно, до него не доходят. Нефедов говорит:

— Спроси, какие части перебрасывают сюда?

Лейтенант переводит. Немец закрывает глаза.

— Выброшу в море, если не будешь отвечать! — сердится полковник.

Я говорю Нефедову, что от немца ничего не добьешься — ранение очень тяжелое.

— Ну… тогда все.

Нефедов проводит растопыренными пальцами по ежику волос и садится.

— Так сколько вас, медиков?

Отвечаю:

— Высадилось одно звено, ранена санитарка.

— Ночью будете встречать санроту… Прибудут катера. На берегу в хоздворе устраивайтесь. Добро́?

— Есть, товарищ полковник, добро́!

Мне приятно сказать это слово «добро́» Бате.

Поворачиваюсь к выходу и нечаянно цепляюсь за телефонный провод. Наташа зло смотрит зеленоватыми насмешливыми глазами.

— Может, горло полечить? — говорю я, чтобы смягчить ее.

— Ваша медицина до феньки!.. Даже паршивого фрица не могли в чувство привести… Тоже мне…

Да, у Наташи язычок! Отбреет — будь здоров! Сорвиголова! На Малой земле разведчицей была, потом ранило, и Нефедов забрал в штаб. До сих пор злится: работа не нравится.

— Наташа! — громыхает Нефедов. — Базар прекрати…

Выхожу повеселевшим. Значит, Колька и все остальные скоро будут тут. Все пойдет как надо!

Рассылаю своих в разные стороны: Рыжего и Савелия — на дамбу, пусть займутся ранеными; Давиденкова и Плотникова — на поиски харчей, паек свой мы прикончили; Дронова — собрать все нужное для кухни. Сам отправляюсь на медразведку. Кузня для медпункта не подходит. Зря вчера послушался Рыжего — она мала и загрязнена.

Где разместить санроту, перевязочную? А может, понадобятся две перевязочные? Раненых где-то нужно укрывать, с эвакуацией, по-видимому, будет нелегко. Потом уточнить, сколько колодцев вокруг.

Море сегодня бесцветное; небо в тучах, пасмурное. Кое-где охровые пятна среди туч, но солнце никак не пробьется.

Над поселком — я смотрю с берега — поднимаются семь сопок, тучи бегут с моря, цепляясь за известняковые гребни. На левом фланге крайняя сопка самая высокая — наворочены каменные глыбы, она выпирает среди волнистых серо-рыжеватых холмов. На этой же сопке, на выступе, свечкой торчит длинный желтый ствол трофейной зенитки. Солдаты рассказывали, что вчера разведчики били из нее прямой наводкой по танкам.