Т-34. Выход с боем - Лысёв Александр - Страница 31

Перед лицом опасности все в человеке обнажается. Поскольку опасности они подвергались ежеминутно, все были постоянно друг у друга как на ладони. Те, кто оставался в живых. Все то время, пока оставались в живых. По меркам обыденной жизни, Коля Горчаков пробыл в танковом батальоне совсем недолго. Но на фронте под огнем время течет по-другому. За войну Терцев повидал многих замечательных ребят. Большинства из них уже не было в живых. Причем очень быстро. Многих из них он мог вспомнить, но постоянно в голове не держал никого – иначе можно было сойти с ума. Наверное, для этих воспоминаний придет время после окончания войны. Если суждено дожить до ее окончания. Однако Горчаков был исключением. Удивительным и светлым на фоне грязи, боли, смерти и постоянной тяжкой работы, сроки завершения которой немыслимо было и предположить. Наверное, сейчас и не надо было об этих сроках думать – просто нужно было делать свое дело. Но младшему лейтенанту Коле Горчакову удалось вложить и пробудить в них мысли и чувства, с которыми их каторжный фронтовой труд становился чуточку легче. Настолько, насколько на войне вообще возможно говорить о мыслях и чувствах. В общении с ним от их фронтового труда появлялось ощущение того, что на Руси называлось несением креста. Вполне очевидно, что для большинства смертельного, но абсолютно для всех не безнадежного. Потому что все бессмысленно, если кончается здесь. Даже счастье будущих поколений, о которых им постоянно твердили. Это было то, чего не хватало многим из их ровесников, воспитанных на лозунгах, идеях и в лучшем случае на декларируемых моральных нормах. Такая потребность обнажилась именно на передовой. Совсем мальчишке, Коле Горчакову удалось вдохнуть в эти нормы содержание, начинавшее выходить за привычные им пределы, которыми они постоянно были ограничены в окружавшей их до войны действительности. Намного позже, но чем дальше, тем глубже Терцев станет понимать, что это было приближение к вере. Не секрет, что в окопах атеистов не бывает. Да и самый воинственный атеист, по сути, являет собой вывернутого наизнанку религиозного фанатика. Коля Горчаков воевал с врагом, но не воевал с самим собой. Это чувствовалось, это выплескивалось из него наружу. В немыслимой фронтовой обстановке он находил в себе силы делиться этим с другими. Терцев практически ничего не знал об этом пареньке, но с какого-то момента их общения понял, что комсорг – глубоко верующий человек. Хоть о своих чувствах сам Горчаков за все время не сказал ни слова. Зато в каждой беседе обычными словами на простых примерах затрагивал то, что составляет основу любой религии. Наверное, по большому счету, это были слова и примеры о добре и зле. Но таких далеко идущих обобщений они тогда точно не делали. Хотя бы потому, что просто некогда было. А вот готовность прикрыть, пожертвовать собой ради товарища была большинству из них близка и понятна. Поэтому, когда среди поредевших экипажей терцевской роты Коля Горчаков произнес несколько непривычные по форме слова о том, что нет больше той любви, как если кто положит жизнь свою за друзей своих, все с ними согласились. Хотя казалось бы, уж какая может быть любовь на войне. Но ее восприняли, потому что человек не может жить одной только ненавистью или идеей. Иначе это будет исключительно одержимость. Ненависть и ярость, причем справедливые, были нужны на войне как очень значимая движущая сила. Но, слушая Горчакова, они не хотели быть только одержимыми. Потому что действительно поверили, что только здесь все не кончается. И для них на фронте, и для их близких в тылу. И для всей Родины тоже. Безусловно, каждый очень хотел выжить. День ото дня вокруг них случались сотни и тысячи смертей. Собственно, с ними и случались. Но, как ни парадоксально, на фоне всего этого, не в силах отменить эти смерти, то, о чем говорил Коля, являлось жизнью и надеждой. А ведь надежда так нужна человеку.

Пожалуй, каждому из них все это было сложно выразить словами. Даже в редкие минуты затишья наедине с самим собой. И тогда Горчаков принес на одно из собраний вырезанные из консервных банок крестики. Танкисты, молодые ребята, протянули за ними руки все, как один. Коля ничего не говорил, только держал их на раскрытой ладони, пока она не опустела. Видимо, они были уже подготовлены к такому повороту событий – войной, материнскими благословениями и молитвами дома, не вытравленной еще до конца генетической памятью. Можно называть в качестве причин что угодно, но факт оставался фактом – все без исключения взяли кресты и спрятали их поглубже в нагрудных карманах.

Ни Терцев, ни кто-либо другой из их роты не знал и не узнал никогда, что комсомолец Николай Горчаков был сыном священника. Это значилось только в материалах его личного дела. Там же было указано, что от своего отца он отказался после его ареста, еще учась в старших классах школы. И уж нигде не было записано, что сделал он это по просьбе самого отца, благословившего сына жить в тех обстоятельствах, которые по его вере и убеждению каждому из нас определяет сам Господь Бог. Впрочем, действительно ли нигде не было записано?..

О человеке судят не по словам, а по делам. В одном из осенних боев 1943 года танк младшего лейтенанта Горчакова закрыл собой поврежденную машину командира батальона. Комбат с экипажем уцелели, а Коля с ребятами сгорели дотла. Поле боя тогда осталось за ними, и когда все закончилось, Терцев подошел к просевшей и закопченной со всех сторон «тридцатьчетверке» Горчакова. Хоронить там было некого. Удивительным образом сохранилась рядом с танком только маленькая жестяная коробочка из-под леденцов монпансье. Терцев раскрыл ее – на дне лежали нерозданные крестики, вырезанные из консервных банок. Их в тот же вечер все до одного разобрали танкисты терцевской роты…

Капитан посмотрел на светящийся циферблат больших танковых часов, которые носил с собой. Стояла глубокая ночь. Убрал крестик в нагрудный карман и аккуратно застегнул пуговицу. Пора было готовиться к выдвижению. Терцев спустился в башню, при свете карманного фонарика еще раз внимательно рассмотрел начерченную накануне Епифановым схему. Вниз по течению реки от того места, где переправлялась для разведки боем рота старшины, противник сохранил за собой небольшой плацдарм на восточном берегу. В советском расположении долго ломали голову, каким образом немцы снабжают свои подразделения на плацдарме. Днем река была пустынна. Зато ночью на ней отчетливо слышался шум моторов. Разглядеть от наших позиций ничего было не возможно – не позволяла конфигурация плацдарма, надежно скрывавшая участок реки за собой. Загадку разгадали разведчики, пустившиеся как-то раз ночью по реке вплавь. Выяснилось, что плацдарм с неприятельским берегом соединяет понтонная переправа. В светлое время суток немцы чуть притапливали понтоны, скрывая их под водой от наших наблюдателей. Понятно, что планов командования относительно плацдарма старшина знать не мог. Но среди солдат, державших внешнюю дугу плацдарма, ходили слухи, что, вероятно, обнаруженную понтонную переправу сохранят для собственного наступления. Затем роту Епифанова перекинули чуть выше по течению – туда, где позиции противоборствующих сторон уже четко разделяла река. Надо полагать, что разведка боем, в которую они были посланы, преследовала цель найти подходящее место для нанесения вспомогательного или отвлекающего удара. Поговаривали, что за реку уже неоднократно посылались группы с подобными задачами. Мало кто из их состава возвращался обратно. Но прощупывание вражеской обороны проводилось постоянно. Можно предположить, что места для высадки более крупных сил определятся в самое ближайшее время. Это означало, что операция по форсированию начнется со дня на день. Противник ждал нас прежде всего со стороны плацдарма. Даже если немцы не смогут долго его оборонять, то при отступлении почти наверняка уничтожат за собой понтонную переправу. Было необходимо успеть захватить ее целой для оперативной переброски своих войск на западный берег и развития дальнейшего успеха всего наступления. Такую задачу могли решить только одновременные высадки в разных точках выше и ниже по течению от плацдарма, что привело бы к его фактическому окружению.