Незримые фурии сердца - Бойн Джон - Страница 108

Момент, конечно, был крайне неудачный. Мать, только что потерявшая одного сына, была не готова всего через пару часов обрести другого. Мое предположение ее сразило напрочь, и мне ничего не оставалось, как по телефону вызвать ее невестку и потом на такси их обеих отправить домой. Выждав пару недель (я даже не пошел на похороны Джонатана, хотя очень хотел), я отправил письмо, в котором ясно дал понять: мне от нее ничего не нужно, я не из тех бедолаг, кто через много лет жаждет возмездия за свое несчастное детство. Я хочу просто поговорить, вот и все, хочу, чтоб мы узнали друг о друге то, чего не знали до сегодняшнего дня.

Вскоре она ответила.

Давай встретимся, написала она. И поговорим.

Встречу назначили на вечер четверга в отеле «Басуэллс», что напротив парламента. Весь день я жутко нервничал, но перед входом в бар вдруг совершенно успокоился. Зал был почти пуст, лишь в углу сидел министр финансов и, закрыв руками лицо, ронял слезы в свой «Гиннесс»[70]. Я поспешно отвернулся, не желая влезать в какие бы то ни было передряги. В дальнем конце зала я разглядел миссис Гоггин (мысленно я все еще называл ее по-старому); я помахал ей, она ответила встревоженной улыбкой. Перед ней стояла уже почти пустая чашка, и я спросил, не заказать ли еще чаю.

– А ты что будешь пить? – осведомилась она.

– Наверное, выпью пива. После дневных трудов меня мучит жажда.

– Тогда я, пожалуй, к тебе присоединюсь.

– Вот как? – удивился я. – Вам светлого?

– Темный «Гиннесс», если не возражаешь. Сейчас мне это нужно.

Я даже обрадовался, решив, что выпивка поможет снять напряжение. Вернувшись с двумя пинтами, я сел за столик.

– Ваше здоровье!

Мы чокнулись, в нарушение традиции не глядя в глаза друг другу. Я не знал, как себя вести. Мы помолчали, затем перебросились репликами о погоде и состоянии занавесок на окнах.

– Ну вот, – проговорила миссис Гоггин.

– Вот, – повторил я. – Как вы?

– С учетом всех обстоятельств, ничего.

– Тяжелая утрата.

– Да.

– Как невестка и внучки?

– Держатся. Мелани молодец. Но я слышу, как по ночам она плачет. Они с Джонатаном друг друга очень любили. Вместе с самого детства, ему бы еще жить и жить. Ты и сам знаешь, каково это, когда близкий человек уходит преждевременно.

– Знаю, – сказал я. Еще в бытность ее заведующей буфетом я поведал ей о Бастиане.

– Время и вправду лечит?

– Да, – кивнул я. – В какой-то момент понимаешь, что жизнь продолжается. И тогда выбираешь, жить тебе или умереть. Бывает, подметишь забавную сцену на улице, услышишь смешную шутку, заинтересуешься телепередачей, и тебя вновь окатит тоской по ушедшему, но это уже и не горе, а, скорее, злость на судьбу, забравшую у тебя дорогого человека. Я вспоминаю Бастиана каждый день. Но уже привык, что его нет. Знаете, когда у нас все только начиналось, привыкнуть к нему живому было еще труднее.

– Почему?

Я задумался.

– Потому что мне это было внове, – сказал я. – В юности я крепко напортачил, и когда вдруг возникли человеческие отношения, я был к ним не готов. Обычно этому искусству учатся с молодости.

– Он очень хорошо обеспечил семью, – сказала миссис Гоггин. – Я о Джонатане. Спасибо ему за это. А Мелани – прекрасная мать. С Рождества я живу у них. Но пора уже возвращаться к себе. На следующей неделе съеду.

– Вы всё о родных, а сами-то вы как? Как справляетесь?

– Горе это мне не изжить никогда. Никакой родитель этого не сумеет. Но как-то одолеть его надо.

– А что отец Джонатана? – спросил я, поскольку в наших беседах он не возникал вообще.

– Ой, он давно сгинул. Просто случайный знакомый. Я даже не помню его лица. Понимаешь, Сирил, я хотела ребенка, а для этого нужен мужчина. Он был в моей жизни всего одну ночь, сделал свое дело, а больше я от него ничего не хотела. Наверное, я выгляжу очень бесстыжей?

– Нет. Человеком, который сам за себя в ответе и не желает, чтоб его судьбой распоряжались другие.

– Может, и так, – помолчав, сказала она. – В любом случае я получила все, что хотела. Джонатан был хорошим сыном. Надеюсь, и я была хорошей матерью.

– Не сомневаюсь.

– Тебя это задевает?

Я вскинул бровь:

– Почему?

– Потому что я не была хорошей матерью тебе.

– Я не собираюсь ни в чем вас обвинять. Об этом я уже сказал в письме. Я не ищу ссоры и прочих неприятностей. Для этого я слишком старый. Как и вы.

Глаза ее увлажнились.

– Точно? Или это просто слова?

– Точно. Не будет никаких сцен. Абсолютно.

– Наверное, родители тебя очень любили.

Я помолчал.

– Вообще-то они были весьма странные. Обычными людьми их никак не назовешь. Этакое своеобразное представление о родительском долге. Порой я себя чувствовал квартирантом, а они как будто и сами не вполне понимали, что я у них делаю. Нет, надо мной не измывались, ни разу в жизни пальцем не тронули. Наверное, даже по-своему любили. Видимо, само понятие родительства было им как-то чуждо.

– А ты их любил?

– Да, – сказал я, ни секунды не колеблясь. – Очень любил обоих. Вопреки всему. Но детям это свойственно. Они ищут тепла и надежности, и Чарльз с Мод худо-бедно этим меня обеспечили. Я не злобствую, миссис Гоггин. Во мне нет ни капли горечи.

– Расскажи о них, – попросила она.

– Даже не знаю, с чего начать… Чарльз служил в банке. Человек очень состоятельный, он вечно мухлевал с налогами. И за это дважды попал в тюрьму. В молодости был жуткий бабник. И весельчак. Постоянно мне напоминал, что я не настоящий Эвери. Хотя это было совсем не обязательно.

– Ой, как нехорошо.

– Да нет, он не старался обидеть. Говорил так, походя. И потом, его уже нет. Нет их обоих. Я был с ним рядом, когда он умер. И до сих пор по нему скучаю.

– А что мать?

– Приемная, – поправил я.

– Нет, она твоя мать, – покачала головой миссис Гоггин. – Не оскорбляй ее память.

Я почувствовал подступившие слезы. Конечно, она права. Кто, как не Мод, был мне матерью?

– Она писательница, – сказал я. – Вы это знаете, да?

– Знаю. Я прочла почти все ее книги.

– Понравились?

– Очень, очень. В них есть сострадание. Наверное, она была чуткая женщина.

Я невольно рассмеялся:

– Вообще-то, нет. Она была гораздо холоднее Чарльза. Почти не вылезала из своего кабинета, где сочиняла и курила, и лишь изредка выплывала в клубах табачного дыма, пугая детей. Мое присутствие в доме она, по-моему, просто терпела. Порой во мне она видела союзника, порой – источник раздражения. Но уже давно ее нет в живых. Почти полвека. Однако я часто ее вспоминаю, потому что в определенной степени она стала частью национального сознания. Книги, фильмы. Похоже, ее знают все. Теперь она и на посудном полотенце.

– Как это? – не поняла миссис Гоггин.

– Писательская фишка, – пояснил я. – Помните картинку – восемь стариков, якобы лучшие из лучших? Йейтс, О'Кейси, Оливер Сент-Джон Гогарти и прочие. Картинка эта была везде – на плакатах, кружках, столовых приборах и подставках. Писательницу никогда не допустят на посудное полотенце, говорила Мод. Долгое время так и было. Но вот сподобились. Теперь и она точно посередке полотенец.

– Так себе увековечивание, – усомнилась миссис Гоггин.

– Пожалуй.

– У тебя есть братья или сестры?

– Нет.

– А хотел бы иметь?

– Да, было бы неплохо. Я вам рассказывал о Джулиане. Он был мне как брат. Пока я не понял, что влюблен в него. Я жалею, что не познакомился с Джонатаном.

– Я думаю, он бы тебе понравился.

– А я так просто уверен. Наша единственная встреча оставила приятное впечатление. Наверное, нехорошо так говорить, но мы с вами нашли друг друга только благодаря его смерти.

– Знаешь, за семьдесят с лишним лет на белом свете я поняла одно: мир этот – полное говно, – навалившись на стол, сказала миссис Гоггин. Выбор слова меня удивил. – Никогда не знаешь, что тебя ждет за углом, но чаще всего какая-нибудь гадость.