В синих квадратах моря
(Повесть) - Золототрубов Александр Михайлович - Страница 25

Крылов достал схему. Водя по ней тонким карандашом, говорил быстро, с увлечением, победоносно взирая на лейтенанта. Зубравин до этого молча что-то делал у передатчика, потом вдруг сказал:

— Хандрит, а что — и сам не пойму.

— Товарищ лейтенант мигом все наладит, — с ехидцей в голосе сказал Крылов.

Грачев молча включил питание и замерил анодный ток. Все в норме. Возможно, сдал усилитель мощности или пробило конденсатор? Петр заменил лампу задающего генератора и включил передатчик. Тонкая стрелка вольтметра, похожая на серебряную нить, ожила, словно к ней прикоснулся магнит, поползла вверх, к красной черте. Но сигнальная лампочка так и не горела.

— Разрешите мне посмотреть? — сказал Зубравин.

— Нет, я сам…

Петр вытащил блок задающего генератора, посмотрел на риску сопряжения контуров. „Все ясно, они рассогласованы“, — догадался он. Поставил ручку на ноль, отрегулировал контуры. Нажал на ключ. Ток побежал по тонким жилкам проводов. Зажглась красная сигнальная лампочка. Передатчик излучал энергию в полную мощность.

— А я что говорил? — усмехнулся Крылов.

В рубку вошел Голубев и потребовал срочно дать ему прогноз погоды на сутки. Зубравин пожал плечами.

— Разве не приняли? — удивился Грачев.

— Промах не мой, — возразил Зубравин. — Вчера я поставил Симакова дежурным радистом, а вы на шлюпку отпустили.

— Комедия! — насмешливо воскликнул Голубев и заглянул в лицо Грачеву: — Как доложить адмиралу?

Уже в каюте Петр попросил флаг-связиста не докладывать адмиралу, он мигом сбегает на соседний корабль и возьмет сводку. Голубев презрительно усмехнулся:

— Вы что, лейтенант, совесть у своей жены оставили? Толкаете на обман. За кого вы меня принимаете? Запомните, Грачев, никаких поблажек не будет. Дружба дружбой, а служба службой. Я не Серебряков, чтобы ваши грешки прикрывать.

Петр покраснел. „Глупый, кому я доверился!“

— Простите, я сказал чепуху.

К нему подскочил запыхавшийся Крылов. Он протянул лейтенанту листок бумаги:

— Вот, прогноз погоды.

Для Грачева это было неожиданностью, и он не замедлил задать вопрос: где взял?

— Тренировался утром, ну и записал. Вы же сами говорили, что я путаю буквы. Вот и учусь.

Голубев молча взял бланк, прочел: „Ветер пять баллов, море — три…“ Так-так, а не сбегал ли матрос на соседний корабль? Однако он промолчал, закрывая за собой дверь.

Петр облегченно вздохнул и посмотрел на Крылова. Тот стоял у комингса, прислонившись плечом к переборке. Потом спросил:

— Можно уволиться на берег?

Грачев нахмурил брови:

— Услуга за услугу — не мой принцип, Крылов. Я же снял с вас ранее наложенное взыскание?..

Игорь вышел. Грачев задумался. Крепкий орешек этот Крылов, придется с ним горя хлебнуть. После того памятного комсомольского собрания он притих, вроде бы подобрел, даже с Русяевым помирился. Но с лейтенантом был сух и, как говорится, душу перед ним не распахивал.

Ему было лет сорок пять. Седой, чубастый, и без шапки, чуть прихрамывая на правую ногу, он степенно вошел в каюту, подал Грачеву длинную мозолистую руку и сурово-сдержанным голосом сказал:

— Степан Ильич я. Сынок мой тут, Игорь Крылов.

Петр пожал гостю руку, пригласил его сесть в кресло.

Об отце Крылова он знал немногое. Слышал, что Степан Ильич воевал пулеметчиком, с боями прошел немало тяжелых дорог, ранен был, чуть обе ноги не потерял. Знал это от других, что же касается Крылова, то матрос отмалчивался.

— Батя, как и у всех, строгий…

У Грачева как-то возникла мысль написать отцу о его службе. Правду фронтовику выложить, пусть воздействует на сына. Но замполит делать это не рекомендовал, мол, зачем расписываться в собственном бессилии? А теперь вот сам приехал.

Степан Ильич уже рассказывал о том, что приехал сюда утром. Устроился в гостинице и сразу на корабль. Ему все здесь понравилось: и техника, и люди, а особенно капитан 2 ранга Серебряков.

— Я сразу узнал в нем бывшего фронтовика, да и замполит Леденев натура добрая…

Бывал он и на боевом посту сына. Степан Ильич протянул Грачеву кожаный кисет:

— Закуривайте, свой табачок, дюже крепкий!.. Ну, а как тут мой сынок? Товарищ Серебряков сказывал, что под вашим началом он. В колхозе его дюже любили…

„А тут разгильдяй“, — чуть не вырвалось у Петра. Еще когда он, вернувшись на корабль (лейтенант весь день, по своим делам находился в городе), вошел в радиорубку, то сразу на лице Крылова прочел растерянность, смешанную с чувством какой-то робости. Сначала Петр подумал, что матрос опять набедокурил или, быть может, Таня приходила сюда. Но Игорь подошел к нему и тихо сказал: „Батя приехал, он в каюте замполита, вас ждет…“ И еще матрос попросил ни слова не говорить отцу о Тане. Крутой отец, не поймет, лучше уж потом Игорь сам ему расскажет. Петр только и сказал Крылову: „Добро. Но учтите, если что, молчать не стану!“

Сейчас Петр смотрел на Степана Ильича, как на близкого человека. И, сам того не замечая, заговорил с ним откровенно, как говорил бы со своим отцом. Поведал о своей службе, о том, что с детства привязался к морю, но тут вовсе нелегко…

— А Игорь ваш с характером, — добавил он. Но Степан Ильич, понял это совсем не так.

— Он весь в меня! — оживился Степан Ильич, гася в пепельнице цигарку. — Ксюша, мать Игоря, померла, — глухо продолжал он, — а его, мальца, оставила… Жизня нелегко далась ему, а я, дурень, сразу после войны домой не вернулся. Горькая мне судьба выпала, чуть не погнула совсем. — Он пристально глянул в лицо Грачеву. — Не станешь посмехаться?

— Я? Никак нет. Вы, Степан Ильич, со мной напрямоту, — успокоил его Петр.

— Тогда послушай, как я сына чуть не потерял. Может, и тебе на пользу пойдет…

Пётр облокотился на валик дивана и внимательно его слушал.

…В районный центр Степан приехал утром. Машина остановилась на развилке дороги. Шофер — лобастый мужик с косым шрамом на смуглом лице — вылез из кабины.

— Тут, браток, рядом, — сказал он.. — Вишь, вон чернеет старый дуб? К нему и поспешай. Там и есть Зеленый Дол. От речки в сторону на версту. Быстринка-то глубокая, родники враз тело остудят, ты уж через мостик.

Ну, а что до горя твоего, поверь, вот тут, на сердце легло. Да, война… — он взялся за козырек своей промасленной кепки, вздохнул. — Жизня, она, что волосок: раз — и порвалась. У меня вот щеку вспороло… В пехоте был… Приехал домой — и мать родная не узнала. Загубили, говорит, Вася, твою красоту.

„Не беда, лишь бы счастье в жизни было“, — подумал Степан.

— А мне красота зачем? — продолжал шофер, словно угадав его мысли. — Женился. Семья добрая у меня, а большей радости и не желаю. Дочка на третьем курсе института. Ученая будет. А ты, браток, семейный?

— Семейный, — нехотя ответил Степан.

— Рейс у меня строгий, а то бы отвез в хутор, — влезая в кабину, сказал шофер.

Солнце всходило где-то у лесопосадки. Его лучи золотили пшеничное поле. Пели жаворонки. Степь была напоена утренней росой, но Степан знал — еще час-другой, и солнце будет палить нещадно. Тогда степь покажется вымершей.

„Семья добрая у меня, а большей радости и не желаю“, — звенело в ушах.

Степану стало грустно, и с новой силой вспыхнула в нем надежда. Может, найдет он свою Ксюшу? „Без тебя, Степан, и жизнь не мила. Буду ждать“, — сказала она на прощанье. С тех пор минуло много лет. Уже окопы заросли, и раны у людей зарубцевались…

Хутор раскинулся в низине. Беленькие домики утопали в садах и виноградниках. А тогда, в сорок третьем, здесь горела земля. До боли Степану все тут знакомо и в то же время ново. Вот старый дуб, что стоит у моста через реку. Он почти не изменился, разве что затянуло корой следы от осколков на его стволе да ветви молодые появились. Водокачка та самая…

„Вытащили меня хлопцы раненого, а то бы на этом дне речном…“

У водокачки он остановился. У труб, по колено в воде, возился парень. Степан присел на бугорок, закурил, поглядел на парня. Года двадцать три ему. He то, чтобы красивый, но видный. Смолистый чуб колечками, спадающий на лоб, смуглое от загара лицо.