Подземные дворцы Кощея
(Повести) - Маципуло Эдуард - Страница 51

— Значит, кто-то обирает население, пользуясь твоим именем? Не боясь тебя? Согласись, это похоже на вранье.

Коротышка ничего не ответил.

Один из милиционеров показал камчой вперед:

— Артык, смотри!

Салим на своем мерине вылез вперед строя и ехал подбоченясь, важный, как эмир бухарский. На приветствия людей отвечал надменным кивком. Умора!

Такого я вытерпеть не мог, догнал, перепоясал его плетью.

— За что?! — завопил Салим гнусаво. — Все будет доложено товарищу Муминову!

— Нет, я сделаю из тебя человека, — я вновь замахнулся плетью.

— Ладно, ладно, ладно, — Салим втянул голову в плечи. — Сделайте, начальник, сделайте… Я разве против? Только спасибо скажу…

— Застрели ты его, начальник, — сказал Коротышка. — Я бы застрелил.

— Забудь про убийства, Миргафур. Чем скорее, тем для тебя же лучше. Ну а насчет Салима… Виноват ли карагач, что не вырос чинарой?

— Советская власть хочет и карагач сделать чинарой? — Бандит издевательски захохотал.

Миргафур упорно стоял на своем:

— Никаких больше хаз-баз я не знаю! Что было в кибитке, то вам отдал. Почему Миргафуру не верите?

— По нашим данным — есть хаза. — Товарищ Муминов разглядывал лицо Коротышки сквозь клубы папиросного дыма. — Вот ты из кожи и лезешь, пытаешься ее сохранить.

— Как сохраню? Я здесь сижу! — Коротышка начал энергично разгонять дым. — Принесите Коран, принесите! Миргафур поклянется на Коране! Вы услышите своими ушами и сразу поверите!

Товарищ Муминов затушил папиросу двумя пальцами, окурок положил в папиросную коробку.

— Любой имам отпустит тебе заранее все грехи, если ты очень попросишь. Поэтому клятва на Коране ничего не стоит. Так-то, гражданин Пулатов Миргафур.

— О аллах! — Коротышка поднял руки к низкому потолку. — Обманули! Советская власть обманула Миргафура! Зачем я сдался? Зачем погубил джигитов?!

Внезапно он выхватил из-под себя стул, по я остановил его на взмахе — удар предназначался товарищу Муминову. Я силой усадил Коротышку обратно.

— Напрасные старания хребет переломят, — спокойно продолжал начальник милиции. — Джигитов убрал, чтоб не проговорились. Они знали, где хаза.

— Аллах всемогущий! Верни мне вчерашний день! — забубнил Коротышка, и по его желтому худому лицу поползли слезы.

«Вот и этот слезу пустил, — подумал я. — Что с людьми происходит? Неужели он искренне сожалеет о вчерашнем дне?»

Товарищ Муминов вопросительно взглянул на меня.

— Что скажешь, Надырматов? Найдем хазу без его помощи?

— Конечно, найдем, Таджи Садыкович. А он пусть потом рыдает и бьется головой о стену, проклиная себя за глупость.

Я провел Коротышку в камеру, сдал охране.

— Когда люди ищут то, чего нет, это значит, аллах отнял у них разум! — сердито сказал он мне на прощание.

Я не остался в долгу.

— Не прикидывайся хромым перед калеками, Коротышка.

— Пусть покроется позором весь твой род, начальник! — в ярости кричал он. — Пусть на твоей могиле будет отхожее место шакалов!

И тут я увидел Салима. Он спешил, спотыкался.

— Артыкджан! Начальник! — Салим вытер грязным рукавом потное лицо. — Я торопился… бежал. Допрашивать будем? Пытать будем?

— Кого?

— Миргафура. Бешеного. Я приготовил, вот… — Он тряхнул перед моим носом увесистой камчой. — Тут на конце пулька. Врежу — сразу же расскажет. Я их знаю, бешеных!

— Пошел отсюда, — прошипел я сквозь зубы.

— Что я такого сделал? — загнусавил Салим. — Стараюсь! Хочу как лучше!

Коротышка ломился головой в квадратное оконце, врезанное в дверь камеры.

— Салим! Предатель! Ты меня хотел бить? Да? Камчой бить? С пулей на конце?! Оторву голову, предатель! Вырву ноздри, вырежу язык! Вы еще не знаете Миргафура! Всех задавлю! Отпусти-и-ите!

— Зайди-ка, Надырматов, — товарищ Муминов открыл дверь кабинета, пропуская меня вперед. По его тону я понял: будет неприятный разговор.

Он сел на свой стул под портретом Ленина, побарабанил пальцами по столу.

— Ударил камчой товарища?

— Товарища? — возмутился я.

— Ударил. Унижаешь постоянно. — Он поднялся, одернул отутюженный френч. — Смирно! За проявление феодально-байских пережитков объявляю вам, Надырматов, коммунистическое порицание.

— Слушаюсь! — Я старался спрятать в себе возмущение и обиду, стоял по стойке «смирно» и чувствовал, как по моей тощей спине ползут струйки пота.

— Садись и мотай на ус…

— Товарищ Муминов, Таджи Садыкович! Прошу освободить меня от нового сотрудника… Курбанова. Не справляюсь я с его воспитанием. Пусть кто-нибудь другой его воспитывает, у кого получается.

— В кусты от трудностей, Надырматов? Какой же ты комсомолец? Это же тебе, если хочешь знать, поручение партячейки. Ты известен нам в оперативном деле, теперь — проверка на фронте воспитания. Справишься — будем рекомендовать…

— Запросто бы справился, если бы не мешали. Я же его… лучше, чем себя, изучил! Каждый его шаг наперед знаю! Это же… это же отрыжка старого времени!

— Пожалуйста, без прозвищ и оскорблений! Понимаю: трудно, дело новое — таких перевоспитывать. Но Додхо, посмотри, как хорошо перевоспитывается! Уже и политграмоту учит с большим, говорят, удовольствием.

— Так при нем ведь комиссар толковый, из рабочих. На его нервах, наверное, и крови все эти успехи и достижения.

— А тебе кто мешает быть толковым рабоче-дехканским учителем — для одного ведь ученика! Честно говорю, у тебя есть все, чтобы в короткий срок приобщить Курбанова к нашим задачам, как говорится, к передовому образу мыслей. Между основными делами обучай его грамоте, особенно в походах. Пока трясетесь без дела в седлах, ты и обучи.

— В общем, я уже начал, Таджи Садыкович. Только все бесполезно: три буквы он запомнил, а четыре забыл.

— Как это?

— Арабскую букву син он знал, ею расписывался, а теперь и ее не помнит. В его голове сразу четыре буквы не умещаются.

— Уместятся. Ты постепенно, без окриков и без ругани. И главное, не торопись — по одной буковке в день. Сам посуди, целая банда Додхо-саркарды перевоспитывается, а мы с одним не можем справиться. Позор! Курбанов уже принес пользу советской власти, значит, перевоспитание уже и без нас началось. Тебе мой окончательный приказ и партпоручение, Надырматов: подружись с ним. Стисни зубы, а подружись. Я знаю, он много от тебя возьмет. А за ним потянутся и все его родственники.

Я вышел из кабинета с пылающим лицом. Что ж, приказано подружиться, так подружимся. Только как забыть старое? Хоть убейте, но Салима в роли милиционера не мог представить.

Салим поджидал меня на улице, сгорая от любопытства и нетерпения, то и дело вытирая большое жирное лицо моховой — на все времена года — шапкой.

— Артыкджан! Начальник! Друг! — радостно загнусавил он. — Салим на вас не сердится! Салим вам товарищ! Идемте скорей, нас ждут!

— Кто ждет?

— Будет очень хорошее угощение. Барашка я сам выбирал! Сладкий барашек, клянусь аллахом!

— Выкладывай сейчас же, что задумал?

— Не любите вы меня, товарищ начальник, совсем не любите. Вай! Бедная моя голова! Все Салима уважают, а вы не уважаете… Скоро породнимся, а вы все равно не уважаете.

Я схватил его за грудки.

— Как это породнимся? Ты что несешь?

— Адолят — моя родственница! — восторженно заверещал он. — Разве вы не знали?

Я оттолкнул его, едва сдержавшись, чтоб не всыпать ему как следует.

— А угощение… Это что? Вроде свадьбы?

— Что вы, начальник! Разве так бывает, чтоб сразу и свадьба! Сегодня празднество сговора.

— Иди и передай всем своим… — сказал я, закипая от злости. — Не будет никакого сговора. Не будет никакой свадьбы. И лучше не попадайся мне на глаза. Все понял?

Когда я пришел домой, дед опять лежал на супе с закрытыми глазами.

И в самом деле, не жениться же на девчонке, которую так нагло хотят тебе подсунуть! А с другой стороны… Каково ей сейчас? Позор-то какой! Никто не будет спрашивать, почему жених отказался, по какой причине. Все будут твердить одно: отказался! В народе говорят: позор длиннее жизни. Значит, получится, будто я сознательно исковеркал судьбу несмышленой девчонки?