Подземные дворцы Кощея
(Повести) - Маципуло Эдуард - Страница 50

Пулеметные трели смолкли. Коротышка, по-видимому, размышлял. Я похлопал Салима по пыльному плечу.

— Вставай, джигит, пойдем на переговоры.

Салим затрясся.

— Нет, нет! Никуда не пойду, начальник! Там стреляют!

— Подумай, Салим, глупая ты голова. — Я, поражаясь своему терпению, принялся втолковывать: — Кому скорее они поверят, мне или тебе? Увидят тебя и поймут: значит, на самом дело советская власть прощает, если простила даже Салима.

— Что вы, что вы, начальник! Как у вас повернулся язык сказать такое! Миргафура знаю! Он бешеный! Сразу застрелит!

— Если не пойдешь, товарищи подумают: Салим струсил. Уважать не будут.

— Ну и не надо. Я как-нибудь… без уважения. Голова дороже уважения.

— Пойдем. Прицепишь к каждому боку по пулемету — там их много. И тряпок там завались, сошьешь себе парчовые штаны.

— Какой вы злой, начальник Надырматов! Почему Салима не любите? Почему хотите его смерти? Я же теперь друг советской власти… И ваш друг. Скоро еще больше подружимся. Ведь сказано: дружба после вражды слаще халвы, — верещал толстяк.

— Ну, ты халва! — озлившись, заорал я. — Пойдешь или нет? Вместе пойдем, я и ты!

— Вайдод! — завопил Салим, упал на землю, обхватив голову руками. — Убивают!

Из кибитки донесся зычный бас Коротышки:

— Эй, Артык, сын шакала! Дастархан готов, а гостей все нет! Струсили?

Салим тотчас умолк, но продолжал лежать, пряча голову под рукавами чапана.

С кем же идти? На каждого-из моих товарищей бандиты в большой злобе, и это может испортить все дело.

А Салима не поднять… И я пошел один — не оттого что я герой какой-нибудь, просто в одиночку мне всегда сподручней действовать…

Было тихо и тревожно в этом утреннем мире. Солнце еще не выкатилось полностью из-за горизонта, словно тоже чего-то выжидало. Ноги мои все больше тяжелели, задевали за неровности земли, и переставлял я их с усилием, напряженно ожидая выстрела.

Вот и первая линия Коротышкиной обороны — полуразрушенный низкий дувал. Труп одного из бандитов застрял в проломе, и в его руке пыталась согреться ржавая «лимонка» — кольцо уже было сорвано. Вот сейчас как вскочит и жахнет под ноги! Я осторожно разжал его холодные пальцы и швырнул гранату подальше. Громыхнул взрыв, осколки заскакали по сухой земле, с тополя посыпались листья.

— Кого убил, Артык? — тотчас откликнулся Коротышка. — Может, начальника Муминова?

В самообладании Коротышке не откажешь. Обречен, выхода никакого, а хвост трубой, будто не мы его, а он нас прижучил.

Принял он меня приветливо.

— Что, начальник, у советской власти заварка кончилась? Садись к дастархану, настоящим кок-чаем напою перед дальней дорогой.

— Куда же ты меня собираешься отправить, Миргафур? Не в ад ли?

Я сел к замызганной скатерти, расстеленной на глиняном полу. Вокруг разбросанные вещи, оружие, груды стреляных гильз. На дастархане полно еды. Остатки жирного плова сытно мерцали среди глазурованных красот огромного лягана. А Коротышка — жив-здоров, не морщится от ран. Очень похоже, что на нем ни царапины. Вот и верь слухам. Говорили, продырявили его в Коканде, еле ушел.

— Не в рай же тебя! — засмеялся Коротышка и протянул мне, как положено дорогому гостю, пиалушку с прозрачной жидкостью на пару глотков.

Он и на самом деле коротышка, в армию такого не взяли бы. Плечи слабые, покатые, как только на них шелковый халат держится? А глаза у Коротышки умные, тут ничего не скажешь, засели в глубоких глазницах и смотрят на тебя будто со дна колодца. И голос — как у оперного певца, оглушает.

Я хотел узнать, сколько человек в кибитке. Пока видел только двух рослых джигитов, занявших позиции у пулеметов без станков — в дыры в стенах были просто вставлены, как поленья, стволы «максимов». Всех своих родственников Коротышка распихал по могилам и тюрьмам, а эти, наверное, новобранцы со стороны. Вон как смотрят — испуганно, даже затравленно. Не набрались еще уголовной спеси.

— Меня уже пять раз хотели в ад отправить, и все почему-то в отделение аз-Замхарира.

— Ой-бой! — Коротышка даже расплескал из своей пиалушки. — Я ведь тоже тебя… туда! Где сильно холодно!

Что ж, контакт, какой ни есть, установлен, можно приступать к делу.

— Вот там за дувалом Салим Курбанов отдыхает, — я показал пальцем в светлый прямоугольник двери. — Бывший Салим-курбаши. Ты его, должно быть, знаешь. Видишь, его баранья шапка маячит?

— Почему он сам не пришел?

— Говорит, ты бешеный, застрелишь.

— Правильно говорит. А ты почему пришел? Тебя-то обязательно застрелю.

— Не застрелишь. Ты человек умный, должен понять: моя смерть похоронит твою последнюю возможность остаться в живых. И товарищей моих озлобит. Короче говоря, предлагаю сдаться.

Коротышка усмехнулся:

— Ты решил, что я обрадуюсь, буду ноги тебе целовать, надену на тебя ватный чапан, буду беречь тебя от сквозняков, чтобы ты, чего доброго, не простудился? Чтоб советская власть не подумала: Миргафур-бандит хорошего начальника простудил, вот он и кашляет.

Приятно поговорить с умным человеком.

— Да, Миргафур. До того разбитого дувала ты меня понесешь, можно сказать, на руках, будешь беречь от шальных пуль и небесных кар. Теперь я — твоя единственная надежда.

— Поклянись, что сохраните нам жизнь.

— Даю тебе слово, этого достаточно. А вот официальный документ… — Я вынул из нагрудного кармина листовку с объявлением об амнистии сдавшимся врагам трудового народа, протянул ему. — Прочитать, что тут написано?

— Не надо. — Он держал листок на ладони, раздумывая.

Наконец произнес с тягостным выдохом:

— Хо-оп. Иди, мы подумаем…

А что тут раздумывать? Уж какой был бандит Кадыр-байбача, а сдался и жив-здоров, тихо сидит теперь в своем кишлаке. А Додхо-саркарда? Говорят, от его свирепого взгляда у женщин начинались преждевременные роды. Очень властный был курбаши, а теперь охраняет предгорья от мелких уголовных и басмаческих шаек. Не говоря уже о том же Салиме Курбанове. Мы-то и в те времена мечтали всех перевоспитать для нормальной трудовой жизни, даже самых неподдающихся. Так что очень подходящий момент был сдаваться, пока мы еще не раздумали с перевоспитанием. Коротышка ведь умный, должен понять.

Я благополучно добрался до дувала, никто не выстрелил мне в спину.

— Нет, — сказал я своим, — это не хаза. Настоящая хаза где-то в другом месте.

Тем временем в кибитке что-то происходило, началась стрельба, послышались крики. Потом на солнечный свет вышел сам Коротышка и демонстративно бросил на землю маузер. Когда к нему подбежали, произнес спокойным тоном:

— Не хотели сдаваться. Убить меня хотели. Но аллах призвал их, а не меня.

— Вот сволочь, — сказал кто-то из моих парней. — Своих крошит почем зря. И в Коканде, и тут. Совсем свихнулся Короткий!

Мы ехали по узким улицам длинной шумной кавалькадой. Бойцы-милиционеры оживленно обсуждали операцию, вокруг сновали мальчишки, а над дувалами маячили головы их отцов и матерей. Они окликали знакомых милиционеров, расспрашивали. В пыльном воздухе явно ощущалось праздничное настроение. Дай знак — и загудят карнаи: «Кичик-Миргафура поймали!»

Коротышка с бесстрастным видом покачивался в седле. Вдруг повернулся ко мне всем корпусом.

— Посмотри на них, начальник. Если бы я тащил тебя на аркане, они так же приветствовали бы и меня. Я их знаю.

— Ты их не знаешь, Миргафур.

— Почему это не знаю?

— Ты и не пытался никогда их узнать как следует, не пытался сравнить с другими… При всем твоем уме ты слеп. Так что благодари аллаха, что для тебя все кончилось.

— Кончилось… — пробормотал Коротышка с раздражением и отвернулся.

Но я не оставил его в покое:

— Эй, Миргафур, кому из своих ты на всякий случай оставил жизнь?

— Всех аллах призвал, никто не остался.

— А Хасан?

— Какой Хасан?

— Твой младший брат, тот, что приходил к Усмановым за лепешками и фруктами.

— Спроси людей, начальник, спроси стариков. Все тебе скажут, не было у Миргафура брата по имени Хасан.