Подземные дворцы Кощея
(Повести) - Маципуло Эдуард - Страница 41

Садык заговорил назидательно, подражая, по-видимому, хозяину или еще какому-то авторитету:

— Вы не только землю от камней будете очищать. Вы будете готовить для божьего лечения свои грязные и злые души. Хозяин выберет с позволения аллаха только самую чистую и усердную душу.

— А сколько человек в этом году табиб-ака возьмет в лечение? — задал я глупейший вопрос.

Всем давно было известно: только всевышний назначает судьбы и сообщает о них Шаниязу Курбанову. Но должна же быть какая-то связь между судьбами и этими камнями?

Садык удивленно посмотрел на меня. Я смешался, забормотал:

— Не так выразился… не так меня поняли… Я хотел спросить, что будет дальше? Что нам еще предстоит?

— Я вижу, ты из тех, кто не любит трудиться, а кто любит болтать день и ночь в чайхане, забывая даже о молитве.

— Ты плохо видишь! — разозлился я, и старуха принялась дергать меня за чапан. — Ты должен нам сказать, как табиб-ака будет выбирать среди нас человека для лечения!

Курбаши перестал кашлять и просипел с натугой:

— Да, как?!

И оборванец меня поддержал.

— Скажите, аллахом заклинаю! — Он сложил молитвенно ладони.

Садык был немного обижен моим тоном, но, поломавшись, снизошел:

— К вечеру хозяин приедет, будет смотреть на работу и на работающих. Потом будет молиться. Потом скажет, кого выбрал всевышний. И все!

Он приветливо посмотрел на чачван, вздохнул и поехал вверх по саю, где сохранился тугайный лесок. Ну а мы начали расползаться по своим участкам. Оборванец вдруг упал, начал биться и вопить:

— Ой, больно! Мне очень больно! Жить не хочу!

— Вот и сдохни поскорей, — пробормотал злой старик.

Не будь меня поблизости, наверное, добил бы его.

— В Худайбергене сидит много джиннов, — прошептала старуха. — Ему хуже, чем нам…

— Его зовут Худайбергеном? Откуда он? — спросил я, не зная, чем помочь несчастному.

А он уже начал затихать, лишь на лице — прежняя гримаса, обнажившая плохие зубы до бескровных белых десен.

— Он тоже из города, как и вы…

— И мое имя знаете?

— Конечно. Ваш дедушка называл вас Артыкджаном…

Ну, бабка! Ей бы в милицию, на должность агента угро высшего разряда. Или тут все обо всех знают, независимо от талантов?

Худайберген тяжело поднялся на кривые ноги, вытерся рукавом и побрел на свой участок, отмеченный вешками-хворостинами. Старуха даже ступить нормально не могла. Я хотел осмотреть ее ногу — не далась. Стыдливая.

— Подумаешь, принцесса! — заорал я по-русски. — Охота мне с вами возиться!

Должно быть, у меня началась чахотка нервной системы. Уже трудно было держать себя в рамках.

…Я скатил средних размеров глыбу к реке и выдохся вконец. Я лежал, ощущая спиной острые камни, и смотрел на бегущие в холодном небе облака. День был пасмурный, несмотря на такое обещающее утро. И ветер с верховьев уже попахивал снегом. Запах снега, запах смерти… На душе было так плохо, что не знаю, почему я еще не завыл, как волк с перебитыми в капкане лапами. Наткнулся я однажды в горах на такого зверя — он был облеплен кровавым снегом и страшно выл. Нужно было его добить, а я не мог. Каких-то особенных сил не хватило шевельнуть указательным пальцем на спусковом крючке винтовки. Потом этот вой долго стоял в ушах…

Старуха тихо плакала, сидя с увесистым камнем на коленях — не смогла донести до реки. Злой старик, надрывно кашляя, пытался сдвинуть с места плечом огромную глыбу. Худайберген, стиснув зубы, толкал руками и ногами более мелкие камни. И они шумно стукались, но не желали катиться вниз согласно замыслу.

Я пошел к кибитке. На расчищенном от камней прямоугольничке паслось несколько курдючных овец.

Они с хрустом поедали остатки огородной зелени. За отдельным заборчиком из камней, скрепленных глиной, — аккуратные грядки, утыканные прутиками урюковых саженцев. В здешних местах урюк — первейший фрукт. Кибитка была слеплена кое-как — временное жилище, вроде пастушеской хижины, — но у задней ее стены были беспорядочно навалены жерди, оструганные стволы, палки для каркаса: предстояло серьезное строительство. Тут и груда аморфных глиняных кусков — местные необожженные кирпичи. Меня всегда удивляло, почему жители горных кишлаков кладут стены из глины, а не из камней. По привычке жителей долин? Наезженная колея?

Меня порадовал огромный ствол сгнившего внутри тополя, расколотый с помощью клиньев на два плохо обработанных желоба. Заготовки для водостока? Или для овечьей поилки? Я поднапрягся и поволок один из желобов по камням.

— Эй, помогите! — крикнул я товарищам по несчастью. — Сейчас наша работа быстрее пойдет!

Они подошли ко мне, и я объяснил: участки наши с хорошим наклоном к саю, так что сам аллах послал нам эти замечательные желоба, чтобы мы по ним скатывали камни.

Старик злобно прошептал:

— Все равно вы сдохнете!

Худайберген кинул в него камнем, но промахнулся.

Никто не захотел мне помочь, даже старуха. Боялись — вдруг не понравится хозяину? И я, матерясь и вопя от усилий, поволок желоб дальше. Потом заставил себя принести несколько жердей. Позарез нужны были доски, и я снял хлипкую узкую дверь с кибитки.

Пока я мудрил и надрывался над лотком, подъехал Садык на усталом ишаке, волоча за собой сухую корягу. И раскричался:

— Это что же ты наделал, шайтан?

Я пытался объяснить, но он не унимался.

— А если ты помрешь? Я должен все это тащить назад? У меня других дел нет? Да? — И увидел дверь, которую я приспособил в качестве парадного въезда на лоток. — Моя дверь?! Да как ты посмел?!

Он ударил меня палкой. Хорошая была палка, крепкая, из тутового дерева, с любовно выструганными шишечками на месте сучков и с нитью черного бисера на рукоятке. Я схватился за конец палки и так дернул к себе, что Садык свалился вместе с ишаком. Я припер его к камням этой палкой, будто клинком.

— Убью, собачий выкормыш!

— Хоп, хоп, эфенди, — залепетал он, опасливо моргая. — Я все понял.

Действуя палкой как ломиком, я закатил на затрещавшую дверь большой обломок скалы. Тяжело перекатываясь, глыба устремилась вниз по лотку, затем по желобам и с шумом плюхнулась в воды сая. Мощный фонтан окатил противоположный берег, слизнув с валуна грязные следы чьих-то сапог. Вот это да! Я бросил на лоток несколько камней помельче, и они весело ускакали в сай. Друзья по несчастью смотрели в мою сторону.

Довольно быстро я справился со своей работой. У реки прибавилось камней, а на склоне обнажилась изуродованная, взрытая камнями земля с глубокими вдавлинами. И нити бледных ползучих трав. Даже под камнями они продолжали жить, искали выход к свету.

Я стоял на коленях и рассматривал эти травинки. Родные мои, совсем как я, как все мы… Все живое на земле — родственники…

Потом я перетащил свои деревяшки на участок старухи, и она, вопреки страхам, бросилась мне помогать. Спустив в сай первую глыбу, с которой больная сама никогда бы не справилась, мы долго сидели, загнанно дыша. Наконец я смог спросить:

— Как же вас зовут, апа?

— Мамлакат… — прошептала она.

Разговорились. Она из дальнего кишлака. Семья бедная, неудачливая, всегда в долгах, в отработках. И замуж никто не брал Мамлакат, даже без калыма. Кто приведет в дом девушку с собачьим джинном внутри?

— Так вы молодая? — поразился я, голос-то у нее был старушечий. — Сколько же тебе лет?

Она принялась объяснять, в каком мусульманском месяце родилась и в какой знаменательный год.

— Значит, тебе всего лишь четырнадцать? — Никак не верилось мне. — Покажи лицо, не бойся.

— Нельзя! — испугалась она. — Грех!

— Ну чуть-чуть, никто и не увидит. Не то унесу желоб к Худайбергену!

Она тихонько заплакала в знак покорности. Я отодвинул черную грубую сетку — бледное, изможденное личико, будто прозрачное, следы засохшей крови на тонких губах. Плотно сжатые веки, черные, как у мертвого старика на тропе. И капля за каплей крупные детские слезы из-под опаленных болезнью ресниц.