Подземные дворцы Кощея
(Повести) - Маципуло Эдуард - Страница 33

— Это все самурайские вредные хитрости! — горячо доказывал Зацепин Кощееву 0 бравый, подтянутый, ну совсем как ефрейтор, нарисованный на фанере для строевых занятий. — Распустили слухи, чтобы мы тут ползали на коленях, гробились на минах…

— Ну, одного я захомутал, — слабо сопротивлялся Кощеев. — Но с неба же он упал. Значит, другие где-то припухли.

— Ты полоумного захомутал, сам же видел. Случайно в ямку закатился. Что с них взять, с полоумных? Муртазов рассказывал: он в сортире утопился. Нормальный нашел бы место получше.

Кощеева поразило это известие.

— Если бы меня мирноделегаты доконали, — сказал он с горечью, — то тоже бы трепались все: сам в сортир нырнул. Или в болото… Хакода ведь проболтался: они добрались до того японца и тоже пытали. Оказывается, тот япошка только придуривался, что был не в себе, а на самом деле — самый сознательный герой у них. Готов был взорваться вместе с бункером, чтобы закрыть собой основной бункер. Я уже говорил…

— Мы поищем, конечно, если тебе очень надо, — сказал самый совестливый, Посудин.

Серый цвет почти исчез с его лица, и морщин вроде бы стало меньше, а глаза и вовсе ожили, будто одолжил их на время у помкомвзвода Еремеева, известного на всю дивизию оптимиста.

Начали поиски с соседней сопки, с Малого Дракона, но ничего существенного не нашли — только труп собаки, расклеванный птицами.

— А мы його пидкармливалы, — сказал Поляница, прижимая к щеке ладонь.

— Не тем пидкармливалы, — Кощеев толкал ногами камни, заваливая труп. — Он же людей жрал, за то и получил.

Посудин не мог отвести взгляд от пса.

— Было когда-то полезное животное, полностью повиновалось хозяину. Плохому или хорошему — собака не различала, до того любила его… И вот вырвалась на свободу. И что же? Превратилась в людоеда. Какая жуть!

— Значит, не всем свобода в жилу, — философски заключил Кощеев.

Они взобрались на вершину сопки. Бункер был вывернут наизнанку мощным взрывом, и огромные осколки бетона белели в грязи, будто кости фантастического скелета. Из-под руин тонкой струйкой текла прозрачная вода, скапливаясь в воронке, на дне которой и сейчас были видны отпечатки трехпалой маньчжурской обуви. Из воронки вода переливалась в траншею, а затем в противотанковый ров, окончательно соединившийся с болотом. Бойцы сели на бетонную шершавую глыбу, на удивление сохранившую запах тола. Чистый прохладный воздух освежал их разгоряченные лица, прорвавшееся сквозь серые облака солнце заливало все вокруг теплом и ярким светом. На ржавой проволоке чирикали воробьи, а далеко в верхотуре гудел игрушечный зеленый самолетик с черной отметиной в конце фюзеляжа. Точно рыбка-гамбузия в китайских миниатюрных прудах, у нее тоже в этом месте черненько — от созревающей икры…

— «Дуглас», — сказал Зацепин, задрав голову. — Транспортник.

Посудин выпрямился во весь рост на острой макушке глыбы и закричал, раскинув руки навстречу невесть чему:

— Мир! Свобода! Дембель! И полная презумпция невиновности! Ур-ра! — И, не удержавшись, покатился вниз под смех солдат. Послышался треск раздираемой материи — тут уже и Поляница, забыв о зубе мудрости, загоготал во всю мощь голосовых связок.

Потом, сняв штаны, Посудин зашивал защитными нитками огромную прореху, неумело огрызаясь по поводу издевательских советов. Длинный, тощий, нескладный, да еще в просторных кальсонах и кирзачах бэу, он был чудным украшением послевоенного маньчжурского пейзажа.

— Ох, — застонал Поляница, колотя себя кулаком по щеке. — Мабудь, ханжу где заховалы? Мэнэ бы капелюшеньку! Саму махоньку.

Ханжой солдаты называли ханшин, китайский самогон, который иногда выдавали в полевых условиях вместо «фронтовых ста грамм».

Студент вдруг начал освежать их память по части презумпции невиновности, и все опять согласились, что это потрясающая вещь, противная всем войнам: если не доказано, что виновен, то разве можно убивать первого встречного за то, что на нем, допустим, вражеский мундир? Или наказывать бойцов-окруженцев за то, что попали они в окружение? Или — даже дух захватывает! — военнопленного за то, что он в плену? Или живого за то, что не умер, когда всем положено умереть?

— О це да! — Поляница инстинктивно оглянулся.

А Кощеев резанул напрямик:

— Так что выходит? Товарищ Сталин против этой презумпции?

— Хватит! — взвился Зацепин. — Я как старший по званию…

Посудин, конечно, струхнул по привычке, даже строчка пошла вкривь — начал штаны к кальсонам пришивать.

— Давайте лучше о драконах, — закончил миролюбиво Зацепин.

Кощеев разглядывал извилистую, как дубовая ветвь, проточину, начинающуюся где-то под глыбой.

— Если водичка течет на самой вершине… — сказал он задумчиво, — то какая тут презумпция?

— Родник, конечно, — уверенно сказал ефрейтор. — Бывают же родники высоко в горах? На Кавказе, к примеру.

— Конечно, бывают. Только этот родничок, должно быть, я сделал. Включил рубильник в бункере — и вода из кранов закапала. Помните, когда казарму подмочило?

— Тут все повзрывали, а течет все равно, — возразил Зацепин. — Провода и трубы напрочь разорваны, с дерьмом перемешаны. Электричество к насосам не подашь без проводов. Родник получается.

— А если рыть-рыть до самых труб, не затронутых взрывами? Привели бы куда-нибудь, верно? — продолжал Кощеев. — К какой-нибудь водокачке, например…

Посудин сразу забыл о штанах.

— Кеша, ты гений! Именно водопроводная система! От нее надо плясать!

— Когда насос мовчит, вода тэчэ соби помаленьку с башни, як ее…

— Из водонапорной, — подсказал Кощеев.

Посудин вскочил, замахал длинными руками.

— По принципу сообщающихся сосудов! Эта же так естественно! Логично! С более высокого уровня!..

Все посмотрели на Двугорбую сопку, один горб которой заметно возвышался над соседними сопками, и, не сговариваясь, побежали туда. Посудин и Кощеев сильно отстали от остальных.

— Нет, Кеша, — задыхался Посудин, — Барабанов совершенно не прав, называя тебя разгильдяем. Ведь ты, в сущности… как это выразиться попонятней… ну, вроде непроявленной фотокарточки или недорешенной задачки… Вот именно! Непроявившееся качество! Упрятанное. То есть истина в обмотках!.. Когда голого тела истины не видно!

Студент говорил и говорил, а Кощеев отворачивался и судорожно вздыхал, чтобы не расплакаться — должно быть, укатали сивку крутые горки, совсем чувствительным стал после японской пытки. Особенно ему понравились слова Посудина об истине в обмотках. Ведь в самую точку попал длинный! Всегда Кощеев знал, чувствовал, догадывался, что он со всеми своими взысканиями — какая-то интересная личность.

А студент все наддавал жару:

— Судьба тебе выпала с самого начала — не позавидуешь… Но ты огрызался да жил… Другой бы давно сломился, так ведь?

Чтобы окончательно не разрыдаться, Кощеев закричал:

— Братцы! А студент штаны потерял!

И точно — Посудин был с винтовкой, но без штанов, в одних кальсонах. Под громкий хохот солдат он побежал назад, к развалинам Малого Дракона, искать забытые брюки, а Кощеев принялся вытирать лицо рукавом — будто от смеха слезы.

Кое-какой инструмент остался все же в лагере — затупленное кайло с треснувшей ручкой, два искривленных ломика, зазубренный топор… Бойцы с азартом принялись долбить серый камень на макушке Двугорбой. Пластины камня перемежались со слоями сыпучей, похожей на золу почвы, в которой не было никакой живности. Дело пошло быстро. За час выдолбили яму почти метровой глубины.

Вернулся растерянный Посудин.

— Нет брюк. Кто взял, сознавайтесь.

— Значит, опять кто-то прячется там, раз штаны уплыли, — сказал Кощеев, вылезая из ямы.

— Кто же еще? Самурай, конечно, — веселился Зацепин. — Видит, заштопаны, значит, воевать в них можно.

— Или Барабанов подкрался, начал крупно вредить…

Они балагурили и наслаждались российской горлодерной махорочкой из солдатского довольствия, пока не увидели зелено-пятнистую «эмку», отчаянно пылившую по насыпной дороге через болото.