Царевна Нефрет
(Том II) - Масютин Василий Николаевич - Страница 4

В один прекрасный день Мэри взяла их себе.

Райт завершил работу, которую считал целью всей жизни. Отныне Нефрет жила в сознании людей. Она уже не была безвестной египетской царевной, но созданием из плоти и крови, наделенным душой, радостями и горестями. Ее помнили как царевну, пережившую безграничное счастье взаимной любви и ужасные минуты безвременной смерти, которой она могла и сумела взглянуть в глаза.

Теперь ее знали тысячи живых. Ведь даже когда поэт создает вымышленного человека, существующего лишь в его воображении — он и то кажется наполовину живым.

Некоторые люди часто напоминают нам тех или иных литературных героев. И тысячи читателей книги Райта искали среди современниц нежный облик царевны Нефрет, ее бледное лицо, обрамленное черными волосами, беспокойный взгляд и мягкие губы, словно ждущие поцелуев.

Любые сенсации люди непременно топят в болоте обыденщины. Так произошло и с Нефрет — и всем, что было связано с ее именем.

Различные фирмы стали копировать узоры на предметах обихода и украшения царевны, выставленные на публичный показ, и использовали их при всяком удобном и неудобном случае. Среди европейской публики воцарилась мода на Египет. Даже французы забыли свою давнюю враждебность к Египту и примирились с ним благодаря улыбке таинственной царевны.

Париж был увлечен новым открытием. Один из директоров парфюмерной фирмы «Убиган»[1] приехал к Райту и выпросил у него комочек какой-то душистой мази, чтобы после написать в рекламе: «Наша фирма раскрыла секрет красоты. Крем „Нефрет“ составлен по рецепту профессора Леруа, который подверг химическому анализу оригинальную мазь египетской царевны, тысячи лет сохранявшую свежесть… В нашем креме — тайна вечной красоты…»

Моду на стрижку «бубикопф»[2] сменила своеобразная прическа по образцу Нефрет: сильно завитые кудри, напоминающие гриву английских пони, и пробор посередине головы.

Платья этого сезона были прямыми и выглядели так, словно были сшиты из длинных полос, в какие заворачивали мумии. Женщинам нелегко было передвигаться в этих узких футлярах, но на что не пойдут женщины ради искусства, когда оно называется модой?

Модны стали и удлиненные глаза — с помощью цветных карандашей рисовали стрелки, доходившие почти до висков. В Германии, где с давних пор сильна была склонность к декоративности, повсюду можно было встретить египетские мотивы, пирамиды, обелиски, сфинксов — весь реквизит египетского исторического архива.

Вся эта волна безвкусной имитации даже не докатилась до Райта. Он не замечал взбаламученного ила обыденности — его взор был устремлен в даль. С Мэри он не обсуждал подобные темы; защищая свой внутренний мир, он давно приобрел удобную привычку говорить с нею только о маловажных, будничных делах.

Мэри видела в этом признак возвращения Райта к нормальной жизни и чувствовала себя почти счастливой.

Путешествия в прошлое, так мучившие Райта со времени возвращения из Египта, обрели теперь новую форму: его духовная жизнь начала раздваиваться. В часы работы в музее воскресал Сатми. Любой визит, каждый посторонний разговор с посетителем вызывал тогда у Райта чуть ли не физические страдания. И всякий раз ему приходилось делать над собой усилие, чтобы преодолеть страшную пропасть времени между древностью, где он пребывал, и современностью.

Нападки на главу, где была обрисована роль знахаря, сказались на его переживаниях. Он, явственно помнивший все, как очевидец — сам не знал, как к этому относиться. Он был человеком двадцатого века и разделял предрассудки современников. Предрассудки? А как их иначе назвать? Но что, если мумия Нефрет ничем не отличается от сотен обычных мумий, лишенных органов, совершенно высохших и полых внутри?

Стремясь развеять сомнения, Райт вооружился скальпелем. Разрезал материю, обвивавшую ступню Нефрет, и добрался до тела. Кожа имела красноватый оттенок, тело было сухим и твердым.

Вошел служитель, помешав ему в работе.

— Господин профессор желает остаться в музее? Уже четыре часа.

Райт сидел, сжимая руками поседевшие виски.

О чем он думал в эту минуту? Ему трудно было бы ответить. Так, должно быть, ждут смертного приговора преступники. Все пропало — жизнь больше не имела никакого смысла.

Ужасное чувство.

Райт вышел. На Унтер-ден-Линден зашел в какое-то кафе и велел подать себе коньяку — да, пускай принесут целую бутылку, кто знает, сколько ему захочется выпить. После нескольких рюмок, выпитых одна за другой, ему стало легче. Он вытянул ноги перед собой, испытывая даже некоторое удовольствие.

На улице темнело, сочилась промозглая морось. Было приятно сидеть здесь и наблюдать за людьми, неизвестно зачем спешившими по своим делам.

Профессор Пикок прислал Райту письмо по поводу его последней книги. Письмо было вежливым, пересыпанным похвалами; однако Пикок также счел своим долгом признаться, что книга местами его разочаровала. Он отмечал солидный объем знаний Райта и добросовестность, с какой тот описывал обнаруженные памятники старины. История жизни Нефрет — любопытна и вполне убедительна. Но Пикок «решительно отказывался принять фантастические и, простите меня за искренность, непростительно легкомысленные выводы последней главы…»

Далее следовали подробные аргументы.

«Прежде всего, меня поразило Ваше отношение к магии. Музеи располагают большим количеством мумий и многие из них давно исследованы — разными методами и различными учеными. Следует признать тот факт, что до сих пор исследователи не обнаружили ни малейшего следа тех магических обрядов и таинственных методов консервации тела, о которых Вы пишете. Неужели Вы действительно верите, что в случае Нефрет имел место совершенно иной обряд и ее мумия, найденная Вами — единственная в своем роде, не похожая на другие?

Прочие детали нельзя назвать точными, не имея достаточно доказательного материала. Понятно, что их можно объяснить переживаниями действующих лиц, но это уже не является предметом дискуссии. Художник волен воспроизводить образы прошлого силой своего воображения и способен придать им все признаки достоверности, но роль ученого совсем иная: ученый обязан все свои утверждения поддержать доказательствами, фактами. Я приветствовал бы разносторонность Ваших дарований, превратись Ваша фантазия в настоящий роман или поэму; с другой стороны, я должен по-дружески предостеречь вас от каких-либо фантастических допущений в области научных исследований.

Мой незабвенный друг, лорд К., отзывался о Вас с большой симпатией, а я и без того питаю к Вам большую, искреннюю привязанность…»

Райт, задумавшись, идет по Фридрихштрассе. То и дело рассеянно останавливается у витрин магазинов. Из толпы долетают возгласы уличного торговца, который что-то расхваливает. В нескольких шагах еще один, и еще — каждый со своим товаром.

Публика обходит их, некоторые на мгновение останавливаются, будто раздумывая, стоит ли повернуть голову.

В сторонке, поодаль от толпы, стоит какой-то старик в темных очках и запыленной твердой шляпе. Перед ним на тротуаре расставлен складной столик. Плащ на бедняге вытерся по краям и у карманов, кое-где заштопан черными нитками. Дыры, дыры… Пуговицы все на месте, но разной величины и цвета.

Никто не останавливается перед мрачным, полуслепым старцем. На столике стоит какая-то банка, лежат несколько пар ботинок. В каждой паре — один ботинок потертый и сморщенный, второй темнее и выглядит новехоньким.

Почему Райт остановился именно перед этим человеком? Он был ему так же безразличен, как и все остальные — его ничуть не заинтересовало ни лицо, ни товар торговца. Но нужно же было на что-то отвлечься… С самого утра Райт пребывал в меланхолии и решил, что лучший способ рассеяться — погулять по улицам, окунуться в гущу городской жизни. Здесь на каждом шагу ждет новое впечатление; может, он избавится наконец от непрерывных мыслей о мумии. В уличной толпе он хотя бы не слышал издевательский голос директора музея из Каира, постоянно кричавший: «Трупокрады!»