Царевна Нефрет
(Том I) - Масютин Василий Николаевич - Страница 2

— Я с радостью поеду с тобой… — Ее глаза смотрели нежно и покорно. Райт поймал ее влюбленный взгляд… Что значит после этого Стакен! Как смешны эти претенденты на его свободу! Райт с уверенностью почувствовал свое право и силу, и недавние сомнения показались ему никчемными и детскими.

Дома Райта ждал пакет. Издатель прислал ему рецензии на книгу. Сам автор не ожидал такого успеха. Среди вырезок он нашел письмо на английском. Интересовались условиями перевода. Достаточно приятно… Какой-то респектабельный английский журнал. В нем отчет о заседании научного общества. Книгу Райта сочли событием. Такое мнение высказал не кто иной, как прославленный Пикок. В целом — полная победа. Райт знал, что Пикок был единственным египтологом, авторитет которого признавал Стакен. Отзывы критиков свидетельствовали, что Райт не останется одиноким в борьбе. А борьба представлялась ему неминуемой.

Райт обладал решимостью молодости, позволявшей ему пренебрегать общепринятыми взглядами и выступать с позиций необъяснимой уверенности, продиктованной внутренней убежденностью. Стакен был исследователем. То, что научный мир считал плодом его гения, являлось на самом деле экстрактом исследований. Любой его вывод можно было доказать, сославшись на источники и убедившись в их достоверности. Утверждения Райта не всегда поддавались проверке, но лишь потому, что люди, подобные Стакену, знали далеко не все. Доказательства со временем появятся. То, что писал Райт, основывалось на самом истинном из источников, и этим источником был его вездесущий дух, не признававший преград между прошлым и настоящим. В своей книге Райт рисовал египтянина на фоне образа жизни последнего — египтянина, способного творить такие чудеса, как статуя богини Мут[2] в Каире, бесподобный маленький торс в лондонском University College[3], флорентийский портрет, который ничем не уступает головке Монны Лизы[4] и прочие достойные восхищения произведения вечного искусства, что до сих побуждают к творческому труду, как бы ни хотелось современникам избежать их влияния. Объяснение этих чудес надо искать не в магических и обрядовых текстах, а в самом жизненном ритме Египта и его необычайного, художественно одаренного народа.

Сегодня, барабаня твердыми ногтями по столу, Стакен критиковал Райта: подумать только, доктор осмелился выдвинуть единый, общий закон для любовных песен и сакральной скульптуры. Стакен считал подобное покушение на обрядовую строгость египетской скульптуры едва ли не святотатством. Но разве создать такую скульптуру, как маленький торс из University College — не то же самое, что сложить молитву? И разве тело Мэри нельзя считать знаком преклонения перед Неведомым, разве ее глаза, расплывающиеся в розовой дымке лица — не молитва Всевышнему?

На столе вырезки, журнал, письма… «Вот доказательство, что мою правду разделяют и другие, что и они верят в Бога, которому я молюсь… Профессор Стакен! Я был вашим учеником. Теперь я сам стал учителем. Наши истины различны и наши дороги расходятся…»

Когда Райт засыпал после дня, проведенного над письмами и книгами, перед ним снова встало непоколебимо самоуверенное лицо Стакена. Он вспомнил, как учитель обрел над ним власть, роняя во внимательно притихшем лекционном зале размеренные, строгие слова. Каждое из этих слов западало в душу. Стакен словно наполнял душу лучшего ученика частью своей души, словно очерчивал вокруг него магический словесный круг, дабы уберечь Райта от грозивших ему искушений и оградить питомца от поисков собственной правды.

Теперь глаза Стакена смотрели на Райта издалека, из тех сфер, откуда до Райта дошло сознание двойственности нашей жизни. Ему казалось, что минувший день окончательно избавил его от опасности подчиниться воздействию Стакена. Последние следы растерянности исчезли, когда он представил себе тело Мэри — тело статуэтки из University College.

В девять утра Райт сидел за библиотечным столом и сортировал манускрипты для Стакена. Договоры, хроники, гимны — в одну стопку. В другую — всевозможное барахло: хотя оно не заключало в себе ничего нового, Стакен имел обыкновение тщательно просматривать такие документы.

Короткие фразы. Дышащая ароматом древности любовная история. Райт начал углубляться в текст. Он не мог оторваться и забыл о прочих, еще не разобранных документах из присланной Стакеном обширной подборки, которой профессор придавал большое значение.

Нефрет. Кто она? Безвестная предтеча Сапфо[5], диктовавшая услужливому секретарю фрагменты какого-то поэтического повествования об исполненных тоски встречах, волнениях, надеждах. Строфы падают, как сорванные дрожащей рукой лепестки цветка: египтянка надеется прочитать на этих лепестках свою судьбу, получить ответ на вопрос мятущегося сердца.

Это даже не повествование, а ряд намеков, от которых начинает бурлить кровь. Отрывочные записи в дневнике. Вспышка искры, еще не ставшей пламенем. Страх ожидания. Обещания перед свиданием. Гимн любви, что еще не овладела предметом, по которому тоскует. Любовь еще не увенчана наслаждением своей жертвы.

Имя Нефрет — однозвучно с египетским обозначением красоты. В любви звучит душа, в песне дрожат струны. Имя сладостное, бесконечно близкое. Райту кажется, что оно воцарилось в его душе с той минуты, когда звук «Нефрет» восстало из тьмы небытия после долгих и таинственных блужданий, и теперь его земная жизнь наполнилась им и придала ему смысл.

Двенадцать ударов. Округлые, полнозвучные — удары в то же время будто медлят — как если бы часы, висящие в углу, издавали их с трудом. С последним ударом в библиотеку входит Стакен.

Вчерашнее возбуждение Райта, его твердая вера в победу мгновенно исчезают. Пронзительный и непроницаемый взор учителя вновь подавляет его. Как птица в клетке, его душа мечется и бьется, не находя выхода. «Моя книга, мой путь, Мэри… они где-то там… но тут… взгляд засушенного старца, уже протянувшего руку к папирусам».

Всплывает воспоминание из школьных времен: именно так преподаватель грозно указывает на «ослиный мост»[7], неловко оброненный к его ногам.

Стакен прижал ладонью папирус. Уголки сомкнутых губ дрогнули в усмешке: «Господин доктор! Не откажитесь занести все это ко мне».

Его пожелтевшая рука совершила над столом и рукописями повелительное движение.