Серебряные рельсы (сборник) - Чивилихин Владимир Алексеевич - Страница 12

А Кошурников, стараясь не показать радости от встречи с Козловым, хлопотал с ужином.

– Уж я вас угощу, ребята! Вы такого супа даже у мамы не ели. Вот только погодите – заправлю маслом сейчас, и порядок.

Студентам казалось странным, что начальник, можно сказать важнейшей сейчас в стране изыскательской экспедиции, у которого в подчинении сотни людей, готовит для них суп, хотя и несолидно это, и, должно быть, устал он с дороги. Понимал Кошурникова один Володя Козлов. Сдержанно улыбаясь, он не сводил влюбленных глаз с начальника, приговаривающего у костра:

– Вот сейчас лучку еще туда покрошить, да лаврового листа сбегаю принесу. А потом телогрейкой котел обернуть, чтоб упрел суп, – языки проглотите! Кошурников весь светился радостью. Ведь он по двум-трем словам Володи понял, что перевал можно пробить тоннелем, что партия уже ведет теодолитный ход к Казыру и вариант, таким образом, начинает жить, а все остальное трын-трава.

Когда все уснули, от костра долго еще доносились два приглушенных голоса. Козлов о чем-то просил, умолял, а Кошурников терпеливо и ласково убеждал товарища…

Светало медленно, потому что не так-то просто было солнцу выгнать темноту из всех таежных закоулков. Кошурников почуял, как потянуло дымом с горы, – туда ушел ночевать с оленями проводник. Сейчас он, наверно, продрог, проснулся и запалил огонек. Высоко, должно быть над вершинами кедров, запела какая-то пичуга, за ней другая. Кошурников умылся, шумно расплескивая воду, пошел к палаткам. Здесь он набрал воздуху в могучие легкие и запел приятным баритоном:

Вылезли из палатки Алеша, Козлов, Костя. Один за другим выползали студенты. Начался новый день изыскательской партии.

Завтрак готовил Алеша Журавлев, а все грелись у костра, курили, перекидываясь редкими словами.

– Так как же, Михалыч? – в который уже раз спрашивал Володя Козлов, сидевший у костра, как вросший в землю кряж. – Может, все же…

Кошурников любил своего воспитанника, трудно было отказать ему, но что поделаешь? А пригодился бы на Казыре Козлов: в работе он бешеный, силенка есть. Если б он не был так нужен здесь! Партии № 2 надо пройти до зимы теодолитным ходом к Казыру и, сколько успеет, по долине. Нет, нельзя брать Володю…

– Так как же, Михалыч? А?

– Слушай, ты мой спирт пил?

– Ну, пил.

– То-то! Я же всю дорогу мучился, тебе берег. – Кошурников засмеялся и обнял друга. – Старый крот! Слушай, сделаешь работу здесь, полную флягу зимой получишь. А со мной пойдешь – ничего не дам!

– Да нет, кроме шуток, Михалыч…

– Все, Володя! Прекратим этот разговор. Ребят этих сам протащу – я немало таких привечал. А тебе мы поможем привязаться к Казыру. Доволен?

– Нет! – свел густые брови Козлов.

После завтрака он ушел с теодолитом и топором в тайгу рубить просеку. Кошурников тоже подхватил топор и побежал догонять товарища.

«9 октября. Пятница

7. Х Журавлев ходил фотографировать долину Кишты от перевала до лагеря. Снял седло и водопад. Я пошел на работу вместе с Козловым в качестве рубщика. Стофато с проводником перевозил лагерь. За день работы прошли теодолитным ходом 3,780 км фактически при одном рубщике (рубил я), немного помогал рубить передний реечник. Это при данной ситуации и рельефе очень хорошо. Вчера тоже за день прошли 2,900 – рубил Стофато. 6.Х прошли 3,700, рубил Журавлев. Сегодня идет Козлов с тремя студентами. Осталось пройти до Казыра метров 700.

Долина Кишты в противоположность долине Идена гораздо мягче и лучше для трассирования; уже начиная с первого лагеря Козлова, в который мы приехали, по бортам долины имеются рыхлые отложения.

По долине Малой Кишты наблюдал 6 окатов, из которых 4 с левого берега и 2 с правого. Окаты, очевидно, громадной силы, так как снег, скатываясь, заваливает всю долину и перекидывается на противоположный берег, поднимаясь над рекой на высоту до 20 м».

Надо было ехать. Когда приладили вьюки и попрощались, Кошурников сказал Володе:

– Будешь в Верх-Гутарах – возьми мой спальный мешок. Отцовский подарок. Правда, он старый, но греет хорошо.

– Ладно.

– Ты же знаешь, какой теплый собачий мех.

– Ладно, спасибо. Может быть, Михалыч, все же?..

– Нет.

Володя побежал в палатку, притащил какой-то мешочек.

– Тут сухари. Берите.

– Ты же от пайка своего отрывал! Не надо!

– Берите. Ну, я провожу вас, Михалыч.

И он, сумрачно смотря в землю, пошел рядом с оленем Кошурникова. Больше не сказал ни слова. Вдоль Малой Кишты тянулась заброшенная охотничья тропа, по которой и отправилась экспедиция. Алеша Журавлев бодро покрикивал на оленей, будто век ими правил. Подходил иногда к Кошурникову, говорил:

– Сейчас каньон будет. Метров тридцать глубины, а в ширину пять. Речонка, бедная, хрипит там, как в удавке.

– А следы окатов попадаются?

– Нет. Лес густой по склонам. Снег держит. Через каньон работниками соболиного заповедника был переброшен мостик. Внизу в полусумраке глухо ревела река. Олени не шли на мост, тряслись, мотали рогами.

– Оннахо, глаза им надо закрывать, – сказал проводник, звякая кресалом, – у него все время гасла трубка.

Набросили телогрейки на головы животным, и они спокойно прошли по жиденькому настилу моста. Отсюда Володя Козлов вернулся. Когда он отошел, Кошурников поднял кулак над головой и крикнул:

– Европа поднимется и скажет: ты хорошо роешь, старый крот!

Володя слабо улыбнулся. Он стоял на мосту, пока последний олень не исчез в лесной чащобе.

Тропа там пошла плохая. Олени часто спотыкались о корни деревьев, мешки цеплялись за сучья и пни, рвались. Приходилось останавливаться. В мешках была главная ценность – десять буханок хлеба и 30 килограммов сухарей. На четверых едоков, конечно, не густо, да еще при такой работе – то один, то другой изыскатель брался за топор, чтобы расчистить тропу.

«Дорога тяжелая; разрублена в 1941 году, но не для транспорта, а для случайных поездок наблюдателей заповедника. Чтобы привести тропу в порядок для вьючного транспорта, необходимо местами изменить ее трассу и вообще расчистить шире. Сейчас по ней с трудом проходят олени с минимальным вьюком».

Казыр встретил изыскателей шумом. В узкое горло река врывалась плотной, упругой массой, а потом разбегалась по камням, шипела, рычала, выкидывала на берег клочья пены.

– Бешеная собака, – сказал Алеша.

– Шайтан-река, – поддержал проводник, посасывая трубку, и добавил свое неизменное: – Оннахо…

Дорога вдоль Казыра вскоре кончилась, перед караваном стеной стояла дикая, неприютная тайга.

Иной бывалый сибиряк скажет, что тайга, мол, всегда и приветит, и накормит, и согреет, а дикой и неприютной она кажется городским жителям, да и то лишь тем, кто ее сроду не видывал. Эх, землячок! Одно дело, когда идешь по тайге гуляючи – пострелять рябчиков, глухаришек либо шишковать. Но другую песенку запоешь, если тебе надо протащить десяток олешек по бурелому и колоднику, если сыплется с каждой ветки холодный душ, и нет на тебе сухой нитки, да если ты еще спешишь при этом, будто уносишь ноги от верхового пожара…

Тяжелее всех было Стофато. Костя уже не оглядывался по сторонам, шел, не отрывая глаз от земли. Ступал неуверенно, несмело. Черт его знает какая кочка выдержит, какая сломится! Где гнилое бревно, где здоровое? Как это Кошурников вышагивает – легко и свободно? Костя в первый же день проклял и кочки, и преграждающие дорогу квелые стволы, и оленей, что цеплялись вьюками за каждую колоду. Когда пошел дождь, холодный и шумный, Костя проклял дождь. Начали рубить ветки, чтоб расчистить дорогу каравану, – Костя проклял их. Скоро уже не осталось в тайге ничего такого, что можно было бы еще проклясть. Со злостью оттаскивал сучья, что обрубал Кошурников; сумрачно насупясь, перелезал через колдобины, с тоской думал о том, что впереди на многие километры такие же заросли и колдобины.