Первый великоросс
(Роман) - Кутыков Александр Павлович - Страница 13

Ходуня объявил особое положение в семье малышки — отметил решительно, как свою дочь. Остен поутих немного, к тому ж беспокоясь о взрослеющем парне — не стал бы преградой…

Ко всему прочему, любовники будто вовсе двинулись — потеряли покой и меру всему: Ростана стала одна ходить даже зимой к Остену, начала на него покрикивать, сетовать ему на то, на это… Возвращалась домой здорово битой и будто ошалелой от любовной неустроенности.

Ходуня и поддерживал по-человечески сестру, и поругивал, а случалось и злился. Но ничего не менялось. У домашних сложилось впечатление, что любовники любились и дрались одновременно… Так — через луканькины пляски — все и продолжалось — до того самого черного дня…

Над Поречным уже совершенно нависла ночь. День, в общем-то, заканчивался, когда Щек приехал в Поречный. Минул час — и вот уж темень нависла… Щек осмотрелся вокруг и понял, что времени на обратный путь уже нет. Решил остаться на ночевку в Поречном.

Отцепил небольшие саночки от лошади, вывалил из них налетевший снег, стукнул оземь, вытрясая дочиста, и поставил в темные сени — к стенке набок. Увидев небольшое скопление народца у второго теремка, взял копье и лошадку под уздцы да и направился к ним, чем-то озабоченным.

— Застала меня ночь в вашем поселке, нельзя ли согреть мою выреху? — спросил круглолицый мужичек стоявших возле подъезда ко второму терему. Быстрого ответа не последовало. Но объявился все ж хриплый юноша моложе Щековых лет, который, беря лошадку за уздечку, произнес:

— Давай, согреем… Доброму человеку можно и помочь…

Щек едва различал лицо молодца, но был весьма подкуплен его отзывчивостью.

Люди, стоявшие у подъезда, вошли в дом, о чем-то разговаривая. По голосам было слышно, что собрались все женщины. Хрипатый, перехвативший лошадку, повел животное к одрине неподалеку. Щек, шедший с копьем на плече следом, определил, что в строении, куда они направлялись, находилась конюшня и — по характерному запаху — с немалым количеством лошадей. Он не впервой ночевал в Поречном, однако о конюшне на отшибе знал понаслышке.

Парень отворил воротину и, привязывая лошадку к коновязи, сказал:

— Там сено в углу…

Щек поблагодарил и двинулся вдоль парящих в лунном свете стойл. Взяв охапку, крепко обжал ее, чтобы была побольше. Бросив теплое даже на морозе и терпкое сено к ногам лошади, хотел было возвернуться к сеннику — дабы и себе ночлег устроить, но услышал тот же хриплый голос:

— Пошли, браток, тебе устрою ночлег.

— Я здесь до утра перебуду, а завтра пораньше съеду.

— Мороз бьет, паря. Здесь шибко не разоспишься! Айда со мной.

— Ничего не надо, спаси боги тебя, а я спать не собираюсь! — благодарил и заодно предупреждал дальнейшие уговоры Щек.

— Ну, как хочешь, паря… — в хрипотце отрока сквозило удивление. Не произнеся больше ни слова, закрыл он ворота.

Щек пробрался к большому навалу сена в углу, но ощутил сильный сквозняк. Подхватив хрустящий пук, пошел к пустующему стойлу и стал стелиться там. Бросил сено на заиндевелые пронавоженные жерди и двинул еще за охапкой. Навалив порядком ароматной подстилки, отправился к стойлам, сорвал с угрюмых лошадок две холщевые попоны, что были без ивереньев, и выстелил себе завидную лежанку. Завалившись, достал из-за пазухи толстенную, уже початую лепеху ржаного хлеба, начал коротать время до утра, кусая редко, при этом плотно прижимая губы к хлебцу — дабы ни одна крошечка душистой, вкусной лепешки не минула рта.

К утру, совершенно остыв, Щек выбрался из логова, потрогал копье и глянул в широкие щели сенника. Темно… Светать не начинало… Замерзший парень постучал заиндевелыми кирзушками по стойлам: звенели. Дремлющие лошади настороженно зафырчали. Вырвавшийся из их ноздрей пар показал, что, по сравнению с часом приходом сюда, сейчас посветлей.

Вернув попоны на спины обкраденных лошадок, мужичок с сеном бывшей лежанки подошел к своей гнедой. Та, видно, порядком измучилась холодом, проникавшим зябким облаком от ворот. Понурив голову, она судорожно втягивала-подбирала ноги.

Парень свалил сено, размашисто побил себя руками, приоткрыл воротину и высунулся по пояс на улицу. Холодный, сырой, терпкий запах конюшни сменился вымерзшим досуха, ничем не пахнущим воздухом улицы.

Предрассветное небо бледнело. Над некоторыми избушками начинал взвиваться плотный, белесый дым, обещая скоро наполнить улицы жилым ароматом. В двух больших теремах, видимо, лучше избушечек державших тепло, шевеления не было слышно.

Лошади в стойлах сонно жевали. Похрустела и гнедая. Щек вывел ее и отправился в путь, ведя лошадку на поводу.

Он шел быстро — грелся. За ним ступала скотинка, покачивая головой, готовая перейти на трусцу.

Чуть посветлело. Щек подошел к первому терему. Обходя его вокруг, обнаружил множество малых дверок с промазанными глиной косяками. Выходы на случай пожара. Сейчас все они были наглухо закрыты и ждали своей надобности. «Не закрыты ли, часом?» — подумал согревшийся в движении мужичок, дергая за ухо воротины сеней. Дверь не поддавалась. «Закрыты, некошный их тут всех защекочи». Дернул, что было мочи. Треснула и поддалась — просто примерзла.

Забрал санки, бросил в них копье, подцепил, но не сел — холодно. Мялся до ворот пешком. Ворота закрыты на два засова. Рядом — ни души. На вышке тоже никого — ничего не углядишь по такой-то темени. Сторожа у ворот— словно вымерла.

Тишина. Все настойчивей пахло дымком, завивавшимся в светлеющие небеса.

Взялся за засовы — заледенели. С вечера обильно политые водой, составляли они теперь с воротами единое целое. Рядом обнаружилась громадная киянка. Щек взял ее и с размаха крепко шандарахнул по засовам несколько раз — «Бем-бем-бам!..» Лед отбил, а из сторожки высыпали охранники с обнаженными мечами на плечах и кинулись к раннему страннику. Парень бросил деревянный молот и пал ниц, громко объявляя:

— Это я!.. Приехал к вам вчера!.. Ночевал… Сейчас — домой! — Лежа, поглядывал на смертоносные мечи, все же готовясь увернуться и отбежать.

— Спокойно, браты, это мой людин! — прозвучал голос Остена. Сторожа начала расходиться. Остался один Остен. Щек поднялся с колен, отряхнул снег, срывающимся голосом посетовал:

— Убьете — много не попросите!

— Твое счастье, парень, что руки-ноги не пресекли. А могли и головенку с плеч!

— Да, говори вздорное! Одного, да лежачего — не посекли бы.

— Ради острастки поселянам. Хрясть под маковку — и на показ. Тут у нас недавно висел один — ворон пугал. Тож думал — вздорное! — Остен чувствовал себя весело и бодро.

Странный, однако ж, мужик: стальной клинок, кажись, и не собирался убирать… Щек поостерегся опасного разговора. Тяжело дыша, он скинул засовы на землю, открыто косясь на стража. Тот молчал. Щек вывел лошадь, демонстративно изготовив копье, сжал его торч и, зайдя с другой стороны саней, отворотил нос от недавнего подельника. Не ожидал он такой остуды в общем их деле… Вышел, обернулся. Остен ворота не закрывал — хлестко смотрел в спину отъезжавшего. Щек хотел что-то сказать, но открыто гулявший вне городища ветер выстудил все слова нужные.

— Ну, пока… — отнесся к замерзшей Десне и дальше — к лесу.

К полудню саночки Щека выехали на равнину перед их домом. Ржаной хлебец был съеден, и отчетливо давал о себе знать зверский голод. Более суток молодец перебивался закаменелой лепехой, принесшей столько удовольствия, скупой, но доставившей единственное приятство в этой бестолковой, все перечеркнувшей, поездке. «Остен — баламут… Зачем только призывал отколоться от семьи двоюродного брата, забрать Стрешку? Зачем?.. Что с ним приключилось? Помрачнел умом? — Мало похоже, не верится — он всегда был таким… Горе свое эдак разгоняет, непутевость?.. Но в Поречном ему слова поперек никто не молвил. Видимо, уважают его за что-то… А горе он, получается, все на меня вынес… Свалился на мою голову… Как быть-то теперь?..»

Вот и дом. Тупым концом копейка громко постучал в воротину:

— Эй, открывайте! Это я, Щек!