В год огненной векши (СИ) - Нежина Лия - Страница 6

На второй год княгиня понесла. Ох, и что творилось с Мирославом! Он и первенца так не ждал, как этого ребенка от безумно любимой жены. Только сама Желана начала грустить да недужить. Как князь не бился, жена ничего не говорила о причине своей тоски, только раз как-то сказала, что не простит ей Мокошь предательства, заберет дитятю.

Мирослав, чтоб успокоить ее, велел всем богам принести жертвы. Выбрали для этого жрецы день зимнего солнцеворота. Несмотря на лютый мороз, на капище пришло полгорода. Разожгли костры, на жертвенный камень перед идолищем Рода пролили кровь только что заколотого козленка, кровь зашипела, запузырилась, и в небо повалил белый дым.

Перуну на алтарь пролили кровь годовалого бычка – полыхнуло пламя в костре синими отблесками. Жрецы довольно посмотрели на князя.

К идолищу богини Мокоши Мирослав подошел сам. Жрец дал ему кривой остро заточенный нож, два дружинника подвели к жертвеннику крупную белую яку, подняв за уши голову, повернули шею к Мирославу. Тот примерился и быстрым уверенным движением полоснул по белоснежной овечьей шее. Ярка дернулась, захрипела, алая кровь обагрила черный жертвенный камень, брызнула на руки дружинникам. Жрец подставил чашу под рассеченное горло, наполнил кровью и плеснул на костер. Костер зашипел, полыхнул огонь, и поднялся в небо черный столб дыма. Жертва Мокоши была напрасной.

Глава 7

Роды у Желаны начались накануне праздника Лады и Лели. Князь с утра уехал за реку: в лесу объявился медведь-шатун, задрал уже двух деревенских мужиков, стал выходить к жилью. Князь собрал охотников, взял свору остроушек и отправился травить зверя. Лишь поздно вечером охотники возвратились, волоча за собой тушу убитого медведя.

Едва ступив на крыльцо, Мирослав понял, что что-то не так. Навстречу вышла уставшая хмурая повитуха, слуги в доме шарахались, стараясь убраться с глаз долой. В княжеской опочивальне стоял душный терпкий запах трав. На кровати лежала белая, как простыни, княгиня. Мирослав наклонился, не веря глазам, - так не похожа была эта женщина с искусанными губами и красными воспаленными глазами на его жену.

- Худо, князь, ой худо! – запричитала повитуха. – И заговоры читали, и окна открывали, и узлы развязывали, а дите не идет.

Услышав голоса, Желана повернула голову и открыла глаза. Мирослав нагнулся еще ниже и встал на колени перед кроватью.

- Не разродиться мне, - чуть слышно зашептала Желана, - Позови мать мою, пусть придет, пособит.

Мирослав оторопел. Не видел он старую ведьму с того дня, как приходила она за Желаной. И не хотел допускать ее к жене и ребенку. Но подняв глаза на повитуху, понял по отчаянному взгляду ее, что придется исполнить волю жены и как можно скорее.

Старуха пришла скоро. Выгнала всех из горницы, затворила дверь. Не было еще полуночи, когда в горнице раздался громкий крик ребенка. Но день рождения Забавы стал днем смерти ее матери. Желана умерла, не успев прижать к груди долгожданное дитя.

Ночью Мирослав не ложился спать, сидел рядом с телом жены отрешенный и страшный. Не радовала его новорожденная дочь, ничто не могло утешить. Далеко за полночь вдруг зашумели, заметались в светелке, где стояла колыбель с ребенком. Навстречу вошедшему князю кинулась простоволосая кормилица в одном исподнем:

- Кикимора! Кикимора болотная! – кричала она, упав на колени перед князем. – Помилуй, не казни!

- Чтооо? – завопил Мирослав, опомнившись. – Что с дитём?

На крики уже сбежались слуги, кто со свечой, а кто с дубиной.

- Только глаза прикрыла, а дитя в колыбели спало! - кричала кормилица. - Как сковало меня что, как камнем к лавке придавило. Тут вижу: стоит над ребенком она сама, болотница, и руки корявые к девочке тянет. Взяла она ее прямо с одеялком, а Забавушка и не проснулась даже. А меня отпустило, только когда в сенцах дверь скрипнула…

Кормилица что-то еще говорила, а князь уже заглянул в колыбель, схватился за голову.

Лишь когда кто-то из дружинников приметил, что на капище вспыхнул огонь, Мирослав догадался, какая кикимора забрала ребенка; и не мешкая более со всеми собравшимися дружинниками и слугами рванулся к капищу.

То, что увидели прибежавшие на капище люди, заставило бы содрогнуться и опытных воинов. В центре, рассыпая искры, горел высокий жаркий костер. На круглом жертвеннике лежала тушка ягненка с перерезанным горлом, кровь тонкой струйкой стекала на рыхлый уже снег.

Ведьма, мать Желаны, стояла у костра, высоко над головой подняв руки, в которых держала пищащий сверток с младенцем. Лицо ее было неузнаваемо: белое, как у покойника, несмотря на рыжие отблески пламени, и худое, как обтянутый кожей скелет. Ведьма выкрикивала страшные слова проклятия:

- Жизнь за жизнь прими, тело живое за тело мертвое возьми, душу живую за душу мертвую…

Люди окружили капище, но идти дальше не решались – так близко стояла ведьма к костру, что достаточно было одного движения, и ребенок полетел бы в огонь. Мирослав, до боли сжавший в руках короткий меч, готов был уже рискнуть и кинуться на старуху, как из-за идола Мокоши вдруг полился чистый белый свет. Сначала теплый и неяркий, он вдруг стал нестерпимым, ослепляющим, таким что открыть глаза было невозможно. К этому прибавился визгливый нудный звук, который резко ударил по ушам. Князь попробовал открыть глаза и увидел, как все его воины катаются по земле, закрывая уши, и кричат от боли. Он же с трудом, но мог смотреть и слышать. В центре белого свечения появилась фигура высокой крупной женщины с длинными, как плети, руками. «Мокошь! - догадался князь. – Сама богиня явилась!».

- Остановись, ведьма! – низким грудным голосом крикнула Мокошь стоящей у костра старухе. - За эту жизнь уже заплачено.

Старуха отчаянно взвыла, опуская руки и прижимая ребенка к себе. Мирослав, понимая, что это, возможно, последний шанс спасти ребенка, попытался двинуться в ее сторону. Заметив эту попытку, ведьма ощерилась, словно кошка, и заговорила вновь еще громче и пронзительнее:

- А коли так, пусть кровь моя в ней станет проклятьем княжеским; пусть сила моя, как ручей течет в реку, течет в новое тело; пусть сердце холодное никогда не узнает любви, а тело станет желанным для всех мужей, что увидят его! Пусть…

- Что твое ведьмовство против материнской любви? – перебила ее Мокошь и протянула к старухе свои длинные руки, забирая ребенка. - Сказала ведь: за это дитя жизнь отдана, за нее уже просили.

Потом повернулась к князю, чуть живому от ужаса, и передала младенца ему.

- Страшный обряд был совершен, сказала торжественно. - Не в моей власти его изменить. В дочери твоей сила матери и бабки первозданная поет. И будет она проклятьем твоего рода. Может остановить это проклятье только еще бОльшая сила. До поры до времени нет для тебя опасности. Но в год огненной векши отдай ее черному волку, который в честном поединке сумеет одолеть рыжего оленя.

Ничего не понимающий Мирослав только кивнул в ответ. Что там за проклятие? Какой черный волк? Убраться бы отсюда живыми!

А богиня продолжала уже нравоучительно:

- Ведьму казнить не вели: пусть живет, как жила, - она ради дочери на колдовство пошла. Да и силы в ней больше нет, вся сила в дитя перешла. А Забаве знания ее нужны, пусть бабка учит ее, о чем сама ведает.

Потом прикоснулась рукой к устам Мирослава, проводя по ним теплыми своими пальцами сверху-вниз и слева-направо.

- И помни, что знать о том до поры никто, даже она сама, не должен. А если не отдашь в год огненной белки ее черному волку, завалившему рыжего оленя, так погубит она род твой, хоть и не по своей воле. И все пророчества бабки сбудутся.

Свечение вокруг богини стало бледнеть. Теперь капище освещало только пламя костра да розовая полоска, появившаяся на востоке и знаменующая начало нового дня.

Оглянувшись, князь увидел, как поднимаются с земли его воины, тряся головами. Первым подбежал к Мирославу воевода:

- Видимо, морок какой напустила ведьма! До сих пор в голове жужжит, будто сотня веретен…- и увидев в руках у князя сверток с младенцем радостно обнял Мирослава.