Время расставания - Ревэй Тереза - Страница 91

В тот же день, устроившись в кресле за своим письменным столом, покрытым зеленым сукном, Дубровин вызвал Сергея и предложил ему сесть.

— Ты едешь в Париж, товарищ Волков, — сообщил он без всякой подготовки, сверкнув темными веселыми глазами. — Сталин умер, но его дело живет. Наш великий вождь неосмотрительно пообещал в прошлом году жене иранского шаха роскошный подарок. Черное золото одной страны против черного золота другой. Наши самые роскошные соболя в обмен на нефтяную концессию. Это наше будущее… Тебе поручается передать драгоценный дар в один из крупнейших парижских Домов моды, выбранный иранцами для пошива манто.

— Но почему посылают именно меня?

Вновь разжигая трубку, Дубровин объяснил подчиненному, что вообще-то он должен был сам отправиться в эту командировку, но как раз сейчас не может уехать. Между ним и его главным соперником идет борьба за руководство «Союзпушниной». Дубровин имел обширные связи и почти не сомневался в том, что ему удастся оттяпать этот кусок, но он не хотел рисковать получить удар в спину.

— К тому же я ненавижу самолеты. Никого не удивит, если я попрошу, чтобы ты заменил меня, ведь ты протеже самого товарища Хрущева, не так ли?

— Не совсем так, — уклончиво ответил Сергей, отлично понимая, что не стоит позволять приклеивать к себе ярлыки, потому что какие-либо отношения с тем или иным политическим деятелем завтра могут обернуться против вас.

— Я ценю твою осторожность, Сергей Иванович, но, поверь моему опыту, твой покровитель занял ключевой пост в стране, теперь он новый секретарь партии. Отныне он контролирует все региональные комитеты, и даже сам Центральный комитет. Правительство разоблачило преступления и правонарушения, совершенные в предыдущие годы, распустило сталинский секретариат, объявило амнистию… Конечно, у них просто нет выбора: обстановка в России столь драматическая, что они обязаны принять меры.

Сергей удивленно покачал головой. Он доверял Дубровину. Оба его сына пали, защищая Ленинград от вторжения гитлеровских войск, а его жена и дочь умерли в этом городе от голода. В глазах Дубровина Сергей стал символом их трудной победы над фашистскими захватчиками, Константин Петрович считал его своим сыном по духу. К большинству героев-фронтовиков их соотечественники относились чуть ли не с религиозным благоговением. Раз в год Сергей, отличающийся преданностью боевому командиру, навещал на подмосковной даче генерала Чуйкова. И он искренне полагал, что расположение главнокомандующего Группой советских войск в Германии — защита много надежнее, чем дружба с таким политиком, как Никита Хрущев.

Однако Сергей страшился поездки во вражескую капиталистическую страну. Путешествие на Запад было сродни метке раскаленным железом. «Сезам» открывался лишь перед редкими счастливчиками, при этом мало кто ездил за границу в одиночку, а в группе всегда оказывался человек из спецслужб. Почувствовав его тревогу, Дубровин улыбнулся: «А ты скажи себе, что у нас ничего не изменилось со времен Екатерины Великой, — пошутил он. — В 1785 году государыня позволяла выезжать за границу лишь представителям дворянства. Считай, что ты стал аристократом, Сергей Иванович». Но когда был получен загранпаспорт с визой, надежда увидеть Камиллу смела все опасения Сергея.

Молодой человек вышел на просторную площадь и увидел внушительное здание церкви с античной колоннадой. По всей видимости, церковный обряд закончился. Из дверей церкви показались шесть мужчин в черных костюмах, на плечах они несли гроб. Два священника в расшитых ризах придерживали створки двери. Звучали низкие аккорды органа.

Молодые женщины с покрасневшими глазами жались друг к другу, напоминая стайку пугливых воробьев, в руках они комкали мокрые носовые платки. За ними следовало несколько мужчин с серьезными лицами и шляпами в руках. У подножия лестницы ждал катафалк. Вынесли венки, перевитые фиолетовыми лентами с золотыми буквами. Прохожие за оградой останавливались, мужчины снимали шляпы, женщины крестились.

Сразу за гробом шла женщина в глубоком трауре. Черная вуаль закрывала ее лицо. Слева от нее шагал юноша с темными волосами и ярко-голубыми глазами, взгляд которых был устремлен вдаль. В какой-то момент он предложил спутнице руку, но она не стала опираться на нее.

Затем Сергей наконец заметил ее. На Камилле была мантилья из черного кружева, но ее лицо было открыто взглядам толпы… Такое великолепное и растерянное лицо. Молодая женщина остановилась на верхней ступеньке лестницы, чуть в стороне от всех, и следила взглядом за гробом отца, который медленно плыл по этим бесконечным ступеням.

«Она заморила себя голодом, — подумал Сергей, и его сердце сжалось. — Она оголодала без любви и нежности». И у него возникло непреодолимое желание утолить этот голод, который отметил каждую черточку лица мадемуазель Фонтеруа.

В ту же секунду Камилла, как будто что-то почувствовав, оторвала взгляд от гроба отца и посмотрела прямо на Сергея. Увидев его, она побледнела. Обеспокоенный, мужчина устремился к лестнице, взбежал по ней, перепрыгивая через ступени, подошел к Камилле и схватил ее за руку. Она чуть заметно покачнулась, но продолжала пожирать взглядом любимого.

— Что ты здесь делаешь? — прошептала она.

— Я хотел устроить тебе сюрприз. Я сожалею… Я не знал… Возьми, это для тебя. Вернее, для твоего отца…

Камилла взяла букет белых анютиных глазок. Сергей сжимал его так сильно, что многие стебли сломались.

— Я… я даже поверить не могу, что ты здесь…

— Я тоже. Меня послали вместо другого человека. Безумие какое-то, не правда ли? Я приехал сегодня утром…

Внезапно Сергей замолчал, понимая, что его речь весьма бессвязна. Камилла не слушала его, но глаз от его лица не отводила. По тому болезненному напряжению, что сковало тело молодой женщины, Сергей догадался, что она на грани обморока. Он восхитился ее мужеством, ее чувством собственного достоинства. Мужчина ощутил безумное желание схватить любимую за руку и увезти ее на край света, провести по затерянным тропинкам, ведущим к его родной деревне. Никакая печаль не могла противостоять колдовской силе его родного края, безмятежной бесконечности небес, необъятным просторам. В легендах рассказывалось, что однажды Господь Бог так там замерз, что разжал кулаки, из которых посыпались груды золота и драгоценных камней.

Внезапно Волков осознал, что все присутствующие с любопытством смотрят на них. Пристальные взгляды мужчин и женщин, выходящих из церкви, смутили Сергея. Западный мир оглушал советского гражданина, как звонкая пощечина. Обилие газет и журналов в киосках, заполненные всевозможными товарами полки магазинов, вызывающая безмятежность горожан… Аромат свободы кружил Сергею голову. Однако в любом обществе есть свои устои, свои ритуалы, и Камилла почувствовала себя их заложницей — она была обязана уважать нравы и обычаи парижской буржуазии.

— Завтра, Камилла, — прошептал Сергей по-русски. — Я приду к тебе домой завтра вечером, в девять часов.

Затем, опустив голову, он сбежал по ступеням.

Час спустя Камилла стояла в гостиной квартиры на авеню Мессин. Вокруг нее кружили два десятка человек с очень серьезными лицами и растерянными улыбками. Они были необыкновенно участливы, тем самым стремясь продемонстрировать всю глубину собственного горя. Лицо Камиллы было застывшим. Молодая женщина предполагала, что она готова к уходу отца, но теперь, когда его не стало, мадемуазель Фонтеруа чувствовала себя щепкой, которую несет бурное течение.

Стоя у окна, она безуспешно пыталась сконцентрироваться на том, что ей говорила крестная со своим обычным напором, но Камилла лишь видела, как двигаются ее красные губы, при этом она не понимала ни слова. Чуть дальше расположился Пьер Венелль, обводивший насмешливым взглядом собравшихся. Похоже, тюремное заключение не слишком повлияло на него. Банкир по-прежнему выказывал живейший интерес к жизни, и это позволяло предположить, что его состояние нисколько не пострадало, а может, и приумножилось. Камилла старалась избегать Пьера. Девушка не смогла простить Венеллю его предательства во время войны, но, как ни странно, она завидовала его бесстрастности, его умению обратить все в шутку. Если воспринимать жизнь слишком серьезно, то она порой становится невыносимой.