Время расставания - Ревэй Тереза - Страница 119

От горькой иронии, звучавшей в голосе незнакомца, Максансу стало не по себе. Юноша взглянул на часы.

— Еще несколько секунд. Немецкая точность сработает и сегодня.

По толпе вновь прокатилась волна тихого ропота, напряжение нарастало. Раздались приглушенные рыдания женщин. Жаркая кровь стучала в висках Максанса, но его руки не дрожали.

Француз чуть повернул голову влево и увидел ее. Ее профиль отличался все той же чистотой, которая запала ему в душу. Она обрезала свои длинные темные волосы, и теперь они едва доходили до воротника черной кофты. Она стояла очень прямо, как будто готовясь броситься в бой, и кусала губы.

— Соня! — крикнул Максанс, но в эту секунду взрыв разорвал неподвижный воздух.

Взрывная волна заставила фотографа содрогнуться всем телом. Но его рука уже жала и жала на кнопку спускового механизма — он снимал треугольный фасад церкви, который со страшным грохотом оседал, складывался в необъятном облаке серо-белой пыли. Раздались яростные крики: «Убийцы! Вандалы!» Максанс поискал глазами Соню, но она исчезла в тумане из пепла и строительной пыли.

— Соня! — проревел Максанс перед тем, как зайтись в приступе удушающего кашля.

Кто-то схватил его за руку.

— Идемте со мной! Надо отойти подальше. Никто не ожидал, что будет столь плотное облако пыли. Идемте!

Фонтеруа принялся освобождаться от хватки соседа, который пытался его увести. Соня! Он должен ее найти. Возможно, она ранена… Но его легкие разрывались от кашля, глаза слезились, и Максанс сдался, позволив молодому человеку увлечь себя подальше от места взрыва. В какой-то момент француз споткнулся и чуть не упал, но юноша подхватил его крепкой рукой.

Через некоторое время Максанс обнаружил себя стоящим у стены какого-то дома, на лице у него был влажный носовой платок. Постепенно возвращалась способность дышать.

— Уже лучше? — спросил незнакомец, на его щеке виднелись следы крови.

Максанс несколько раз сплюнул, чтобы освободить рот и горло от вязкой пыли. Когда он наконец смог говорить, его голос звучал глухо.

— Я должен вернуться… Я видел там девушку, друга… Мне просто необходимо вернуться…

— Это ничего не даст. Полиция оттесняет людей с площади. Вам лучше пойти к ней домой и подождать там.

— Но я не знаю ее адреса, не знаю, где она живет…

— В таком случае вам лучше пойти со мной. Я работаю в мэрии. Мы найдем ее, не волнуйтесь.

Несколько ошарашенный, Максанс вновь позволил себя увести.

— Откуда вы так хорошо знаете французский язык?

Молодой человек улыбнулся и потер щеку.

— В нашей семье все говорят на французском. Мои предки приехали из Монбельяра[86]. Мы все потомки гугенотов. Меня зовут Фридрих Дюрбах. А вас?

Втянув шею в плечи, Соня смотрела на дымящиеся руины Паулинеркирхе. Прибывшие пожарные следили за тем, чтобы не начался пожар. Обломки камня, деревянные балки; в воздухе плавал запах пыли и гари, наполняя душу горечью.

Глухой гнев заставлял девушку дрожать, как в лихорадке. «Какое счастье, что ты этого не видишь, бабушка», — подумала Соня. В день концерта Ева любила посещать эту старинную доминиканскую церковь, она уверяла, что черпает здесь вдохновение.

И вот они разрушили эту хорошо сохранившуюся церковь — жемчужину Лейпцига, разрушили, невзирая на протесты жителей города, архитекторов и некоторых политиков. Восемь лет они боролись за то, чтобы ее не принесли в жертву урбанизации, столь милой сердцам членов Политбюро. На улицах возникали спонтанные манифестации, собирали подписи. Ева подписала бесчисленное количество петиций — все напрасно.

Бессмысленное и жестокое разрушение. Отголоски взрыва звучали в ушах Сони похоронным звоном. Ей казалось, что умерла частичка ее самой.

Ее бабушка скончалась шесть месяцев тому назад. Чтобы ухаживать за Евой, Соне пришлось бросить занятия рисунком. В течение полутора лет она зарабатывала как портниха-надомница. Недостатка в клиентуре не было, но после смерти Евы девушка переехала, и вот теперь она почти не могла находиться в давящих стенах маленькой квартирки, которую делила со студенткой консерватории. Недавно в Брюле открылся новый большой магазин, и Соня устроилась туда продавщицей. Она должна была выйти на работу в «Blechbüchse» в понедельник. Заведующая секцией одежды провела девушку по магазину. «Это самый современный универмаг в стране», — с гордостью сообщила она новой сотруднице, как будто была его владелицей.

— Здесь незачем больше оставаться, — прошептал чей-то голос.

Соне показалось, что ее разбудили после долгого сна. Седые волосы, тонкие губы — незнакомая женщина печально покачала головой.

— Все кончено. Будет лучше, если мы уйдем, иначе нас возьмут на заметку.

Перед тем как уйти, она коснулась Сониной руки.

— Я в два раза старше вас, милая девочка, и вы можете мне поверить: придет день, и мы не позволим им так поступать.

После этих слов дама повернулась и быстрым шагом удалилась в направлении «Гевандхауза». Порыв ветра, принесший едкую гарь, заставил Соню зайтись в приступе болезненного кашля. Для восстановления сил и духа ей был необходим кофе. Молоденькая немка тоже развернулась, решив пойти в «Kaffeehaus», туда, где она впервые увидела Максанса Фонтеруа. За прошедшие три года она получила от него несколько писем, очень дорогих для нее, но с весьма расплывчатым содержанием — из-за цензуры. Итак, мужчина остался верен своему слову, он не забыл о ней.

Как всегда, когда Соня чувствовала себя подавленной, она постаралась думать о том незабываемом дне, о черно-белом манто, носившем имя женщины, которая выходила замуж, и напоминало ожившую мечту, обещание счастья.

«Не бойтесь, мадемуазель, вас понесет манто…»

Улыбнувшись, Соня Крюгер распрямила плечи и под голубым весенним небом Лейпцига, с воображаемой «Валентиной» на плечах, гордо пошла по городу, как когда-то шла по подиуму на показе Дома Фонтеруа, по тому подиуму, который мог привести ее на край света.

Александр покинул зеленые воды озера Орестиада, светящееся небо Македонии, оставил за спиной коричный аромат родного дома, чтобы вернуться в бурлящий Париж, встретивший гудками автомобилей и затхлым запахом отработанного бензина.

Сразу после окончания меховой ярмарки во Франкфурте Манокис отправился в Касторию — именно поэтому он не видел, как «вспыхнула» столица. Александр не переставал злиться: из-за забастовок не функционировали ни вокзалы, ни аэропорты, и мужчина уже целый месяц был заперт в Греции. Меховщик два раза в день звонил в свой магазин и в конце концов распорядился его закрыть. Метро не работало, и многие из сотрудников, проживающие в пригородах, не могли добраться до магазина и мастерской. Не спешили в магазин и клиенты. По словам Валентины, богатые кварталы были объяты смертельным ужасом, их обитатели не отходили от радиоприемников и с тоской смотрели на серо-голубые облачка, которые время от времени поднимались над Латинским кварталом.

Валентину события последнего месяца скорее развлекали. «Никто не может сказать, чем все это закончится, — рассказывала она по телефону Александру, который искренне беспокоился о дорогой ему женщине. — Но следует признать, что все происходящее достаточно жестоко. Студенты швыряют булыжники, полиция избивает их дубинками… Полицейских сравнивают с эсесовцами, но кто сталкивался с подлинными представителями этой организации, как ты и я…»

Наконец Александру удалось вернуться, и вот он шел по улице Фобур-Сен-Оноре, размышляя об американских клиентах, которые предпочитали не появляться в столице Франции во время волнений, думал он и о том, что ему, возможно, придется поднять на десять процентов зарплату своим работникам, после того как они вернутся в мастерские.

С мрачным видом Манокис толкнул дверь соседствующей с его магазином крупной художественной галереи, владельцем которой был Жан Пьер Тюдьё, эстет и щеголь. Он, всегда одетый с иголочки, встретил Александра в весьма растрепанном виде. Рукава его рубашки были закатаны.