Время расставания - Ревэй Тереза - Страница 118

— Мы приглашены на ужин к соседям. Нам пора собираться. Принеси-ка мне немного воды, зеркало и расческу. А то я похож на огородное пугало.

Сергей стоял в нерешительности. Уже очень давно он не видел отца в таком гневе. Иван Михайлович обычно был тихим, улыбчивым человеком. Счастливым человеком. Конечно, когда Сергей был маленьким, ему не раз попадало от отца за всевозможные глупости и шалости, которые могли причинить вред не только ему самому, но и его близким, но все отцовские приступы ярости напоминали летние грозы — они были бурными, но короткими. Быть может, потому что отец сердился крайне редко и всегда оказывался прав, Сергей старался усвоить преподанный ему урок. Теперь Иван Михайлович одряхлел и сморщился, как старое таежное дерево, да и Сергей давно не был ребенком, но и сейчас гнев отца вызвал в его душе целую бурю эмоций.

— Поторопись, а то я тут корни пущу! — проворчал Иван.

И Сергей поспешил подчиниться. Внезапно он почувствовал, что голоден, как волк.

Лейпциг, 30 мая 1968

Растянувшись на стеганом покрывале в цветочек, заложив руки за голову, Максанс изучал потолок комнаты. Он слышал, как в коридоре ходит квартирная хозяйка, которая, как казалось, всю свою жизнь пробе́гала из кухни в гостиную, из гостиной в кухню. Окно было открыто настежь, но запах капустного супа не выветривался — им пропитались стены этой старой затхлой квартиры.

Максанс предпочел остановиться на квартире, принадлежащей коренному жителю страны. Теперь, когда Лейпциг стал городом конференций, его отели были переполнены врачами, учеными или экономистами, вырядившимися в кричащие галстуки и тесные костюмы. У всех у них было услужливое выражение лица проворного коммивояжера. Иногда можно было столкнуться с группой атлетов, приехавших на очередное спортивное соревнование; на их спортивных акриловых куртках гордо красовалось название родной страны. У квартирной хозяйки, женщины пожилой и тактичной, Максанс лучше чувствовал, как бьется пульс этого города.

Легкий ветерок трепал занавеску в аляповатых красных цветах. Приехав в город, Максанс, оставив на съемной квартире сумку, тут же отправился по адресу, где проживала Ева Крюгер. Он обнаружил послевоенное здание, напоминающее казарму. Несмотря на голубизну небес и несколько нарциссов, растущих на чахлом газоне, махина поражала своим уродством. Выезжая за «железный занавес», Максанс старался отводить глаза от этих отвратительных мастодонтов из железа и бетона, заполонивших окраины восточных городов.

В вестибюле с грязно-бежевой штукатуркой, которая отваливалась большими кусками, он изучил надписи на десятке почтовых ящиков, но фамилии Крюгер не обнаружил. Когда он стал расспрашивать о Соне и Еве, какая-то женщина с обесцвеченными волосами, с ребенком на руках, пожала плечами и с подозрением взглянула на незнакомца. Но, увидев его расстроенное лицо, она сжалилась и нацарапала на листке бумаги адрес социальной службы, где он мог получить необходимые сведения. Когда он пришел в указанную контору, она была уже закрыта.

Репортер поставил ноги на пол и рывком поднялся с кровати. Было уже десять утра, и ему лучше поторопиться, если он не хочет вновь оказаться у закрытых дверей. Решительно, такой режим работы не для него.

Максанс накинул джинсовую куртку, сунул в карман заветную «Лейку» и направился к квартирной хозяйке, чтобы сказать ей, что уходит на весь день. В кухне, в тапочках и фартуке, женщина готовила любимый овощной суп жителей Лейпцига — со спаржей, сморчками и раками.

Оказавшись на улице, Максанс изучил карту и двинулся по направлению к Карл-Маркс-плац. Одна из улиц была перегорожена полицейским кордоном, вынудившим его изменить маршрут. В воздухе ощущался неприятный вкус пыли, но погода была настолько хорошей, что француз преисполнился оптимизма.

Он не вернется, пока не найдет Соню. Та организация, куда Максанс первый раз обратился за помощью, намереваясь вывезти девушку из страны, вскоре была ликвидирована, и ему пришлось предпринять несколько неудачных попыток в течение месяцев, переросших в годы, чтобы разыскать в Западной Германии еще одну организацию, помогающую беженцам, которую француз счел достаточно серьезной и надежной, чтобы довериться ей. Теперь ему оставалось убедить Соню.

Шагая по улицам, Максанс думал о том, что Лейпциг — город контрастов. Меж двух потрескавшихся фасадов внезапно открывалось взору новое современное здание. Чуть дальше улочка с покосившимися, осевшими домиками выходила на площадь с постройками, на которых еще не высохла штукатурка. Грубые шрамы войны то тут, то там напоминали о страшных событиях минувших дней и приводили в замешательство. Но все равно город удивлял гостей странной гармонией — гармонией лица, которое нельзя назвать ни красивым, ни уродливым, но которое притягивает взгляд и не забывается.

Выйдя на просторную площадь, Карл-Маркс-плац, Максанс с изумлением обнаружил на ней молчаливую толпу мужчин и женщин со строгими лицами. Репортер тут же достал свой фотоаппарат, который всегда держал под рукой.

Он начал протискиваться сквозь плотные ряды, которые, пропуская мужчину, снова смыкались за его спиной. И вот Максанс остановился как вкопанный. Впереди, в десяти метрах, выстроилась цепочка полицейских и военных в касках.

Никто не обращал внимания на иностранца. Все смотрели на огромный собор, образец пламенеющей готики. Его фасад украшала витражная роза, заостренная колокольня была устремлена к небу. Максанс достал из кармана путеводитель и украдкой заглянул в него: рядом с университетом располагалась базилика Паулинеркирхе.

По толпе пробежала рябь волнения, и горожане на метр приблизились к полицейскому кордону. Странное напряжение объединяло всех этих мужчин и женщин разных возрастов, они не говорили друг с другом, но явно пришли сюда, подчиняясь единому порыву, и испытывали одни и те же эмоции, почти материализовавшиеся. Толпа, имеющая свой особый пульс, подчиняющийся загадочным и переменчивым законам, всегда напоминала Максансу океан. В начале мая он фотографировал парижских студентов, распевающих «Интернационал», размахивающих красными флагами и кружащих вокруг Сорбонны, напоминая ночных мотыльков, слепо летящих на огонь. Их энтузиазм оставил фоторепортера равнодушным. Свои крылья Максанс сжег, сражаясь за иные идеалы.

Разве он мог это забыть? Сотни тысяч студентов вышли на площадь к Парламенту Будапешта в тот далекий октябрьский день 1965 года, протестуя яростно и шумно, выказывая всю свою неприязнь к правительству и Советскому Союзу, требуя свободы и независимости. Они были счастливы, опьянены надеждой. До первого выстрела, до первого трупа.

А вот жители Лейпцига молчали. Они ничего не требовали. Но при этом от их грозного молчания по спине пробегал неприятный холодок. В их бездействии чувствовалась суровая решимость, беспощадная, неумолимая, она напоминала о силе, что медленно, терпеливо собирается в кулак, готовый обрушиться на головы врагов со всей злобой, всей горькой памятью, всеми грехами и всеми искуплениями.

Внезапно с дерева, растущего перед церковью, сорвалась стайка птиц, громко хлопая крыльями. Действуя совершенно рефлекторно, Максанс вскинул «Лейку», три раза щелкнул затвором фотоаппарата, запечатлев птиц, церковь, напряженную толпу.

Его сосед справа, молодой парень лет двадцати, с коротко стриженными белыми волосами и светлыми глазами, бросил на него испепеляющий взгляд.

— Journalist… Französisch[85]… — прошептал Максанс, надеясь, что полиция ничего не заметила.

Лицо незнакомца стало менее напряженным. Он горько улыбнулся.

— Смотрите внимательнее на Паулинеркирхе, — тихо сказал юноша, и Максанс был удивлен, услышав французский язык. — Смотрите внимательно, — настойчиво повторил взволнованный молодой человек. — Вы присутствуете при варварском акте разрушения. Эта церковь была построена в конце пятнадцатого века, в ней проповедовал сам Мартин Лютер. Одна из самых прекрасных базилик нашего города, великолепное произведение искусства и исторический памятник с гробницами прославленных людей. Памятник, которому исполнилось пятьсот лет. Церковь пережила бомбардировки американцев и англичан. Но ей не пережить социализма, господствующего в Германской Демократической Республике.