За Кубанью
(Роман) - Плескачевский Лазарь Юдович - Страница 73

Сход продолжался недолго. Мысль выехать в лес организованно пришлась по душе всем: то-то взвоет Алхас, когда увидит, что его одурачили. О школе тоже много не говорили. Все понимали: нужна. И вдруг выяснилось, что мулла отказывается учить детей письму, он берется лишь вбивать в их головы священные тексты корана. Решили дом Салеха подготовить к занятиям, а Умару поручили достать в городе учителя — аул согласен содержать его с семьей.

После собрания распределили обязанности: кто валит деревья, кто трелюет комли до дороги, кто разделывает их там и доставляет в аул. На рассвете к лесу двинулись десятки подвод. У дороги обоз приостановился — бойцы занимали удобные позиции. По свистку Мурата подошли остальные. Завизжали пилы, застучали топоры.

Из леса донеслись звуки выстрелов. В ответ затрещало несколько пулеметов. И все. Успокоился Алхас.

Работа шла дружно. В полдень уселись перекусить: что у кого было, разложили на бревнах — угощайся, народ.

— Сволочи! — вдруг донеслось из леса. — Всех перестреляем.

Орал какой-то отчаянный алхасовец, очевидно часовой. Хорошо! Испугался!

— Эй, Ильяс! — надрывается все тот же сиплый голос. — Мы для тебя хороший сучок приготовили, он по тебе плачет.

— Смотри, как бы вы там вместе с ним не заплакали! — откликается Ильяс и посылает на голос короткую очередь.

Лесной оратор смолкает.

Визжат пилы, стучат топоры. Идет лес. Тепло будет зимой. И весело: школа готова к приему учеников. Вот только нет учителя. За ним отправляется в город Умар.

Выезжают на рассвете — Умар, несколько бойцов, двое пулеметчиков с тачанкой, а на подводе — тяжело больной Меджид-костоправ. Старик дольше других оставался в поле, пахал чужую землю. Не раз являлись к нему алхасовцы. Угрожали, совали под нос кулаки, а тронуть не рискнули, очень уж известным человеком был аульский лекарь. Меджид продолжал пахать чужую землю, пока не слег. Узнав, что Умар отправляется в город, попросился в больницу. Его уложили в повозку, набитую сеном, укрыли буркой. Всю дорогу Меджид молчал: видно, состояние его ухудшилось. В больнице шепнул Умару:

— Встретимся теперь уже в гостях у аллаха…

Сейчас ночь. Умар сидит у Максима. Пьют чай, обсуждают местные новости. Учителя Максим обещал найти, жаль, в отъезде Рамазан, у него на примете несколько кандидатов. Он благодарит за важные сведения — ведь кое-кто кричит, что борьба окончена, что можно распускать самооборону. С чьего голоса они орут?

Уложив гостя, Максим уходит. Надо сообщить новости начальству, заглянуть к Махмуду. Кто знает, когда бандиты решат осуществить свою угрозу. А утром Максим и Умар выходят вместе — направляются в горскую секцию. На повороте на них чуть было не налетает какой-то военный. Наклоняется к уху Максима, но не шепчет, а кричит:

— Ты, наверное, еще не знаешь? Только что прибыла телеграмма: Блюхер форсировал Перекоп! Врангель бежит! Падение Крыма — дело считанных дней.

Хорошо! И бандиты задумаются! А кое-кто озвереет окончательно. Ведь есть такие, которые никогда не примирятся с Советской властью. Алхас, Ерофей, Едыгов — такие не сдадутся.

В горской секции пусто, все в разъезде. За столом — незнакомый Максиму паренек — худенький, с бритой головой, очевидно, тоже из армии.

— Я здесь человек новый… Хорошо бы подождать Рамазана. Впрочем, я знаю одного старичка учителя, когда-то в нашем ауле жил, по-черкесски говорит.

— А нельзя ли его адрес узнать?

— Пожалуйста, запиши: Ценский Фабиан Станиславович. — Он назвал окраинную улицу и номер дома.

К учителю отправляются немедленно. Это высокий, костлявый старик с седенькой бородкой и тусклым взглядом. Жена помоложе, но и ей за пятьдесят. Морщины словно сжимают ее лицо.

— Садитесь, — сухо предлагает старик. — К сожалению, нечем угостить.

— Мы к вам, Фабиан Станиславович, с деловым предложением. — Максим коротко объясняет суть дела.

— Ядвига?! — Учитель глядит на жену.

— А как там с питанием? — сразу же осведомляется она. Видно, что старики давно живут впроголодь.

— Хорошо будет с питанием, товарищи.

— Нам положено два пайка, — забеспокоилась женщина. — Я тоже учительница. Я, знаете ли, и рисую…

— Ядя!.. — Разговор о пайках шокирует его. — Разве в этом дело? — Он произносит несколько черкесских фраз, лицо Умара расплывается в улыбке.

— Такие люди нам как раз и нужны, в почете будете.

— Ну, Ядя? — У Фабиана Станиславовича, кажется, сомнений нет.

Уславливаются: через десять дней за ними пришлют подводу.

— Пришлю за ними Мурата с людьми, — решает Умар. — Да и спокойнее вроде стало, алхасовцы из лесу носа не кажут.

Накрапывает какой-то странный дождь — густой. Постепенно он превращается в студенистую кашицу.

— Снег! — радуется Максим. Он подставляет руку, на нее опускаются комочки, напоминающие сгустки крахмала. Крепчает ветер, с каждой минутой становится холоднее, и вот уже мокрый снег становится настоящим снегом, тротуар покрывается белым кафелем.

Снег идет почти непрерывно несколько дней. И вдруг пробивается солнце, ноябрьская зима превращается в октябрьскую осень, полевые дороги раскисают. Но уговор дороже денег — в назначенный срок за Ценскими приходит подвода. Они берут лишь самое необходимое: учебники, белье, немного посуды, подушки. Фабиан Станиславович поверх форменной фуражки с кокардой натягивает башлык. Впереди будет ехать Мурат, позади — тачанка с пулеметом и бойцами. Прихватят заодно и Меджида-костоправа — выздоровел старик.

Процессия получается несколько необычная. В серой бурке и серой форменной фуражке Фабиан Станиславович смахивает на отставного казачьего генерала, Меджид-костоправ и Ядвига Адамовна, закутанные, как малые ребята, со спрятанными в соломе ногами, напоминают огромных кукол. Костоправа и больнице предупредили: еще одна простуда — и помочь будет невозможно.

Как будто все. Максим радостно машет рукой.

Мурат рассказал, как готовятся в ауле к их приезду. Матери шьют сыновьям новые бешметы или же подгоняют отцовские. В сакле Ильяса слезы: Мариет просится в школу, ей вторят остальные девчонки. Дарихан вроде бы и не возражает, пусть девочки учатся. Но почему другие не посылают дочерей? Разумеется, учиться надо.

Но, может быть, их потом не захотят взять замуж? И вообще, зачем им грамота? Ильяс охрип, доказывая пользу просвещения. Дарихан внимательно слушает его, кивает, а потом задает те же вопросы. Насторожились и старики. Пока что они мудро помалкивают: надо поглядеть, чему будут учить их внуков приезжие аталыки[6], прогнать их никогда не поздно.

А на следующее утро в квартиру Максима вбежал Геннадий. Правая рука — под брезентовым плащом. Уж не ранен ли?

— Скорее. Сергей Александрович машину прислал.

— Что случилось?

— Чтобы долго не объяснять, захватил…

Геннадий отбрасывает полу плаща: в его руке — форменная учительская фуражка с кокардой. Она рассечена надвое, цвет ее уже не определить. У Максима холодеют руки, затрудняется дыхание. Детям Адыгехабля можно не торопиться в школу — фуражка учителя здесь, тело его, иссеченное на куски, похоронено рядом с Муратом и другими бойцами, рядом с не успевшим еще раз простудиться Меджидом-костоправом.

Все произошло неожиданно. Верстах в десяти от аула повстречали какой-то отряд в красноармейской форме, потому и не насторожились. Съехались, разговорились. Вдруг один из них в упор выстрелил в Мурата. Бойцы и за оружие взяться не успели, как были порублены. И Ядвигу Адамовну наверняка постигла бы та же участь, но тут подскакало еще несколько всадников в бурках. Один из них, с огромным синюшным, похожим на грушу, носом, лохматыми бровями, поглядев на Меджида, крикнул:

— Стой, Едыгов, и так перестарался. Зачем Меджида-костоправа угробил?

— Под руку попался…

— Под руку… Этого старика нам не простят.

— Э-э, — протянул Едыгов, — за остальных тоже спасибо не скажут. Семь бед, говорят русские, один ответ. Может, и старуху рубануть? Заодно уж.