Время проснуться дракону - Ганькова Анна - Страница 78

Да и одинокой она, в общем-то, не была, а имела и мужа, и сыновей, и дочь. Просто мужчины ее были моряками и почти все месяцы в году проводили в море. А взрослая дочь, выйдя замуж, уж несколько зим как перебралась из родительского дома на собственную ферму.

И жила тетка Медвяна неплохо и небедно – в своем особнячке и в достатке, так как муж ее был капитаном торговой галеи и в деньгах они особой нужды никогда не испытывали. Но вот многомесячное одиночество женщину тяготило очень. Потому и приняла она предложение вдового соседа, стать воспитательницей его дочери и экономкой в доме.

К маленькой сиротке, каковой она считала Эль, за неимением возможности часто видится с внуками, тетка быстро привязалась и была с ней добра и заботлива.

Малышке было сложней – слишком много чужого и незнакомого теперь ее окружало. Да и болезненный опыт, полученный от предательства соседских ребят, даром не прошел. Она теперь остерегалась всего неизвестного и на контакт с новыми людьми шла плохо, побаиваясь изменчивости их настроения.

Да еще, где-то через десятницу, когда их жизнь вошла в более-менее привычную колею, случилось первое пробуждение того поганого «жучка-червячка», что посилился в ее душе в утро ухода матери.

В тот день она вдруг обнаружила, что отец сильно изменился. До этого за своими переживаниями, частыми слезами и вынужденным общением с тетушкой Медвяной она как-то этого не замечала.

Но, как было сказано выше, прошло время и события дня стали занимать положенные им привычные «полочки», оставляя минуты и часы на раздумья.

И вот, как-то за вечерней трапезой, Эль вдруг приметила, что отец больше не смеется, не балагурит и не напевает, как бывало раньше. А просто сидит и мерно отправляет в рот ложку за ложкой, даже, кажется, не чувствуя вкуса еды. И взгляд его замерших на одной точке глаз при этом был равнодушным и «неживым».

Малышка была поражена своим открытием. И со свойственной ребенку простотой и бескомпромиссностью записала это новое горе на счет бросившей их матери. А «жучок-червячок» получил свою первую пищу.

А вскоре он получил и новую порцию, когда она поняла, что тетка Медвяна, к которой Эль стала к тому времени привыкать, ее жалеет, считая, что мама у малышки умерла. И сказать-то на это было ничего нельзя, так как отец строго-настрого запретил ей кому-либо рассказывать правду.

И только спустя пару месяцев ситуация стала меняться.

А толчком к этому послужил пирог, который хоть и под присмотром тетушки, но испеченный Эль собственными руками. С того момента, как подала девочка свое кособокенькое творение к столу, все и сдвинулось с мертвой точки. Отец как проснулся! И весь вечер, что они втроем просидели за трапезой, он откусывал по кусочку и улыбался. А еще не переставал нахваливать сей шедевр и шутить:

– Ох! Что за доченька у меня! Просто умница! Хозяюшкой растет – папе на радость! Может при такой мастерице мне ковровую лавку в булушную переделать, а?! – и они все вместе смеялись, чего уж давно не делали. Только на месте мамы сидела тетка Медвяна, довольно поглядывавшая на воспитанницу и хозяина.

И с того дня стал отец, как прежде – веселым и легким на подъем. И песенки опять начал петь, смеша и задоря дочь. Только изредка теперь ловила Эль тот неприятный остановившийся взгляд – как будто уходил отец, не двигаясь с места, в какие-то глубокие и темные пещеры, где обитали мерзкие и страшные твари.

Но и эти взгляды со временем ушли в небытие, и потекла их жизнь дальше. По-новому привычная, она, как и та – старая, имела и свои трудности, и свои радости.

Из трудностей было то, что отец, заняв под жилье верхние комнаты, не мог теперь держать в лавке столько же продавцов и приказчиков, и сам был вынужден много работать, не позволяя себе даже редкого выходного. Приходилось ему, и уезжать на несколько дней в другие города, чего раньше, как помнила Эль, он не делал.

Но дело его, в общем-то, шло неплохо. Лавка процветала, и девочка, со временем, тоже стала там бывать. Помогая отцу разбирать новые товары, она постепенно узнавала много нового – как доставляли их, из каких стран, из чего сделана та или другая вещь, сколько стоит и до какой цены можно опуститься, торгуясь за нее.

А ковры были разными. И огромные яркие полотнища, привезенные из-за Заревого моря, сотканные из мягкого пуха каких-то неизвестных малышке козликов. И фигурные шелковые, с Ларгарских островов – нежнейшие и прохладные на ощупь, как морская вода. А были и половички, вязанные местными крестьянками из колючей шерсти обычных овечек, что паслись разноцветными отарами в окрестностях города.

К радостным событиям их жизни, помимо помощи отцу, Эль относила и прогулки с теткой Медвяной. Хотя теперь они проходили ни в лесах и лугах, а по улицам Эльмера, девочка и их научилась любить, постепенно привыкая к городу, раскрывая для себя его древнюю красоту и разнообразие.

Как и прежде, некоторые прогулки и сейчас случались у моря. Правда, теперь они пролегали ни по галечному пляжу, а по закованной в резной камень набережной. И пахло там все больше не солоноватой свежестью, а тухлой рыбой, стоялой водой и подгнившими овощами с продуктовых барж.

Но с другой стороны, корабли и галеи проплывали здесь, казалось, на расстоянии вытянутой руки и разглядеть их можно было во всех подробностях. А Эльмери к этому времени становилась все старше, относительно тех уплывающих вдаль времен, когда они гуляли с мамой. И рассказы тетушки Медвяны о кораблях и далеких странах были гораздо содержательней тех, что девочка слышала в раннем детстве. А уж разных историй для воспитанницы у нее, жены и матери моряков, было припасено достаточно. Главное, чтоб время нашлось, да случай представился.

И вот подступили дни, когда мамино лицо совсем забылось. Только иногда, когда девочка глядела на себя в зеркало, что-то такое – знакомое и причиняющее боль, всплывало перед глазами. Недаром папа часто с тоской поминал, будя в душе девочки гадкого «жучка», что она сильно на мать похожа.

Да еще во снах. Там, в этих сновидениях, черные тени раздвигались, как занавески на окнах поутру, и открывали ее, Эль, вместе с мамой, как раньше, собирающих травы, кормящих рыбок с камня или танцующих посреди комнаты менуэт вместе с метлой.

После ночи проведенной в подобных снах девочка просыпалась в слезах и еще целый день после этого чувствовала себя усталой и расстроенной, а подкормившийся «жучок» бубнил не переставая всякие гадости.

Разговоров же с отцом, наполненных вопросами о том, почему мама уехала, оставив их одних, и увидятся ли они с нею снова, Эль давно уж не заводила, не желая слышать ненавистное: «Так надо!».

В размеренных заботах и небольших повседневных радостях прошли спокойные пять зим. Но настал день, когда та, давнишняя беда, в лице все того же «противного дядьки», настигла их снова.

Как-то однажды они с тетушкой Медвяной попали на улице в многолюдный затор, когда шли поутру с ближайшей рыночной площади, где покупали свежие овощи. На зажатой между домами мостовой никак не могли разойтись носилки с каким-то господином и настоятелем Первого городского храма.

Эль и тетка Медвяна вжались в глубокий дверной проем ближайшего дома, давая возможность носильщикам сделать лишний шаг для разворота. И вот в этот момент занавеска на носилках, что была как раз возле них, откинулась, и из нее выглянул раздраженный человек, которого девочка сразу и признала.

Это был все тот же «противный дядька». Но будучи сегодня старше и внимательней Эль смогла добавить к чертам ненавистного лица еще кое-что, более определенное и личностное. Впрочем, новые наблюдения ничего хорошего ему не прибавляли.

Резкими линиями, злым взглядом и острым дергающимся носом лицо этого человека, почему-то, напомнило ей мордочку старого больного лиса, виденного ею на поводке у уличного шарманщика. И так же как плешивая мордочка зверька, лицо этого человека выражало недовольство всем белым светом и злобу на каждую тварью, живущую в нем, в отдельности.