Скрюченный домишко - Кристи Агата - Страница 20

– А не думаешь ли ты, – сказал я, – что кто-то ненавидел старого Леонидиса, ненавидел, скажем, очень давно – может ли это быть причиной?

– Ненависть в чистом виде? Сомневаюсь. – Отец с любопытством посмотрел на меня. – Когда ты говоришь «ненависть», ты, очевидно, разумеешь под этим словом неприязнь в крайней степени. Но, скажем, ненависть из-за ревности совсем иное дело. Она проистекает из смеси любви и разочарования. Констанс Кент, говорят, очень любила своего новорожденного братца, которого убила. Но она завидовала тому вниманию, которым он был окружен. Думаю, что люди чаще убивают тех, кого любят, чем тех, кого ненавидят. Возможно, потому, что только тот, кого любишь, способен сделать твою жизнь невыносимой.

Но ведь тебя не это интересует, правда? Тебе, если не ошибаюсь, нужен какой-то универсальный знак, который помог бы тебе отличить убийцу в семейном кругу среди нормальных и приятных с виду людей?

– Да, именно так.

– Существует ли такой общий знаменатель? Надо подумать. Знаешь, – продолжал он после паузы, – если он и есть, то это, скорее всего, тщеславие.

– Тщеславие?

– Да, я ни разу не встречал убийцу, который бы не был тщеславен… Именно тщеславие в конце концов губит их в девяти случаях из десяти. Они, конечно, боятся разоблачения, но не могут удержаться от того, чтобы не похвастаться, они начинают зазнаваться, будучи в уверенности, что они намного умнее всех и уж их-то не сумеют вывести на чистую воду. Есть и еще одна общая черта, – добавил он. – Убийца хочет разговаривать.

– Разговаривать?

– Да. Видишь ли, если ты совершил убийство, ты оказываешься в полном одиночестве. Тебе очень хотелось бы поделиться с кем-нибудь, но ты не можешь. А от этого желание поговорить становится еще сильнее. Поэтому если уж нельзя рассказать, как ты совершил убийство, то, по крайней мере, можно поговорить об убийствах вообще, можно обсуждать эту тему, выдвигать теории – словом, все время к ней возвращаться.

На твоем месте, Чарльз, я бы исходил именно из этого. Поезжай снова туда. Побольше с ними общайся, почаще вызывай на разговоры. Конечно, не обязательно у тебя пойдет все гладко. Виновные или невиновные, они будут рады случаю поговорить с посторонним, потому что тебе они могут сказать то, чего не могут сказать друг другу. Но вполне возможно, что тебе удастся заметить отличие. Тот, кому есть что скрывать, не может позволить себе вообще говорить. Парни из разведки во время войны хорошо знали об этом. Если тебя поймали – называй фамилию, чин, номер, но больше ничего. Те же, кто пытался давать ложную информацию, почти всегда на чем-то попадались. Заставь все семейство говорить, Чарльз, и внимательно следи, не совершит ли кто промах, не проговорится ли кто.

И тогда я ему рассказал, что София говорила про жестокость, которая сидит в каждом члене их семьи. Отец заинтересовался.

– Твоя девушка, пожалуй, права, тут что-то есть, – заметил он. – В большинстве семей имеется какой-то дефект, слабое место. С одной слабостью человек, как правило, справляется, но с двумя разными – нет. Наследственность – занятная штука. Возьми, к примеру, безжалостность де Хевилендов и беспринципность – назовем так – Леонидисов. В де Хевилендах ничего худого нет, так как они не беспринципные. А в Леонидисах нет, потому что они не злые. Но вообрази себе потомка, который унаследует обе черты – безжалостность и беспринципность. Понимаешь, что я хочу сказать?

Это был новый для меня ракурс.

– Насчет наследственности не ломай себе голову, не стоит, – посоветовал отец. – Тема слишком сложная, да и каверзная. Нет, мой мальчик, отправляйся-ка просто туда и дай им всем выговориться. Твоя София абсолютно права в одном: ни ей, ни тебе не годится ничего, кроме правды. Вы должны знать определенно. – И он добавил, когда я уже выходил из комнаты: – Не забывай о девочке.

– О Жозефине? То есть не дать ей заподозрить, чем я занимаюсь?

– Нет. Я хотел сказать, присматривай за ней. Не хватает еще, чтобы с ней что-нибудь случилось.

Я непонимающе взглянул на него.

– Ну что же тут, Чарльз, непонятного. По дому где-то бродит хладнокровный убийца. А это дитя явно знает почти все, что там происходит.

– Да, она действительно все знала про Роджера, хоть и сделала неправильный вывод, решив, что Роджер мошенник. Рассказ ее о подслушанном как будто вполне точен.

– Да-да. Свидетельства детей всегда самые точные. Я бы всегда охотно полагался на их показания. Но для суда они не годятся. Дети не выдерживают прямых вопросов, мямлят, выглядят несмышленышами и твердят «не знаю». Но они на высоте, когда получают возможность порисоваться. Именно это и проделывала перед тобой девчонка – рисовалась. Ты выудишь из нее что-нибудь еще, если будешь продолжать в том же духе. Не задавай ей вопросов. Притворись, будто думаешь, что она ничего не знает. Это ее подстегнет. – Он добавил: – Но присматривай за ней. Она может знать чересчур много, и убийца вдруг почувствует себя в опасности.

13

Я ехал в скрюченный домишко – как я про себя его называл – с чувством некоторой вины. Хотя я честно пересказал Тавернеру все откровения Жозефины насчет Роджера, однако умолчал о том, что, по ее словам, Бренда и Лоуренс Браун писали друг другу любовные письма.

В свое оправдание я убеждал себя, что это всего лишь детские фантазии и верить им нет никаких оснований. На самом-то деле мне не хотелось давать в руки полиции лишние улики против Бренды Леонидис. У меня вызывал острое чувство жалости драматизм ее положения в доме – в окружении враждебно настроенного семейства, которое единым фронтом сплотилось против нее. И если письма существуют, их наверняка отыщет Тавернер с его блюстителями порядка. Мне совсем не улыбалась мысль стать источником новых подозрений насчет женщины, и без того находящейся в трудной ситуации. Кроме того, она клятвенно заверила меня, что между нею и Лоуренсом ничего не было. И я склонен был верить больше ей, чем этому зловредному гному Жозефине. Сама ведь Бренда сказала, что у Жозефины не все «винтики на месте».

Я, однако, был склонен думать, что с винтиками у Жозефины все в порядке. Уж очень умно поблескивали черные бусинки ее глаз.

Я заранее позвонил Софии и спросил, могу ли я снова приехать.

– Ну конечно, приезжай, – ответила она.

– Как дела?

– Не знаю. Видимо, все нормально. Они все еще шарят повсюду. Но что они ищут?

– Понятия не имею.

– Мы все тут стали очень нервными. Приезжай поскорее. Я должна выговориться, иначе совсем свихнусь.

Я обещал тотчас же приехать.

Мое такси остановилось у входа – вокруг не было ни души. Я расплатился с шофером, и он сразу же укатил. Я стоял в нерешительности, не зная, что лучше – позвонить или войти без звонка. Наружная дверь была не заперта.

Я все еще раздумывал, когда вдруг услышал за спиной легкий шорох и быстро повернул голову. Жозефина… Лицо ее было наполовину скрыто большим яблоком. Она стояла в проходе живой тисовой изгороди и смотрела на меня.

Как только я повернул голову, она попятилась.

– Привет, Жозефина!

Она ничего не ответила и скрылась за изгородью. Я пересек дорожку и пошел за ней. Она сидела на грубо сколоченной неудобной скамье у пруда с золотыми рыбками, болтала ногами и грызла яблоко. Из-за круглого румяного яблока глаза глядели хмуро и даже, как мне показалось, враждебно.

– Видишь, я снова здесь, – сказал я.

Это была жалкая попытка завязать разговор, но ее упорное молчание и немигающий взгляд действовали мне на нервы.

Она это уловила чутьем первоклассного стратега и снова промолчала.

– Вкусное яблоко? – спросил я.

На сей раз я удостоился ответа, хотя и крайне немногословного.

– Как вата, – сказала она.

– Сочувствую. Терпеть не могу ватных яблок.

– А кто их любит?

В голосе ее было презрение.

– Почему ты не ответила мне, когда я с тобой поздоровался?