Княжна Владимирская (Тараканова), или Зацепинские капиталы - Сухонин Петр Петрович "А. Шардин" - Страница 4

Но если не удалось отличиться Култуханову на поприще военной славы, то, получив отставку и поселившись в своём благоприобретенном продолжительной службой по комиссариатскому ведомству имении, он вполне отличился военными действиями на своей конюшне. Уж это точно, что были военные действия. Каждый день, не позже восьми часов утра, зимою и летом, Култуханов отправлялся на конюшню. Там уже ждало его человек от 15 до 20 крестьян и дворовых, разного пола и возраста, предназначенных для сегодняшней экзекуции; а также человек шесть-семь псарей и конюхов, долженствовавших таковую экзекуцию производить, вместе с тем нередко подпадавших сами под оную за недостаток усердия и мирвольство, так что отец дьякон, поступивший в село Колтухановку из семинарского класса риторики, любил подсмеиваться, заверяя их, что они нередко из глаголов действительных обращаются в страдательные.

И так хорошо приспособлена была конюшня Семёна Темрюковича Култуханова ко всевозможным операциям экзекуции, что ваш ушаковский застенок. Правда, тут не было дыбы, красовалась только кобыла, зато орудий истязания на этой кобыле было вдоволь: и ремни, и плети, и жилы воловьи, а розог — сколько душе угодно. Стоял тут и чан с солёной водицей, чтобы розгам эрфиксу придавать. Завёл было Семён Темрюкович для той же цели и шайку с водкой; да учреждение это не пошло, так как три раза уже случилось, что чьим-то прошением и щучьим велением на другой день после того, как водка была налита, она обращалась в простую воду, несмотря на то что всякий раз, после такого чуда, Семён Темрюкович считал долгом отпороть всех своих конюхов и кучеров как долженствовавших быть такого чуда непосредственными свидетелями и могущих потому его остановить.

Едва рассветать стало, а коротенький, на толстых, коренастых ножках Семён Темрюкович идёт на конюшню в сопровождении своего приказчика Дементьича и взяв с собой не очень толстую, но плотно сплетённую и с вплетённой пулькой в конце казанскую нагайку. Идёт он и весело с Дементьичем разговаривает, даже барски подшучивает. Смуглое широкое лицо его с выдающимися скулами полно добродушия; узенькие, чёрные, прорезанные будто наискось глазёнки так и бегают, так и смеются. Он думает: «Как же я отжарю Фильку, будет помнить! Отпотчую потом Екима, да и Степаниде спуску не дам. Увидим, увидим, как опаздывать будут! Канальи! Мерзавцы! Всех бы их каждый день пороть нужно!» Придёт, поздоровается приветливо, коли зима, скинет шубу не торопясь и тогда начинает свои военные действия. Семён Темрюкович был богат, недаром по интендантской части долго служил — воевать потому ему было с кем.

Ну а как начнутся действия, то и точно, отдерёт он и Фильку, отпотчует и Екима, и Степаниду, да к ним прихватит и Семёна, и Андрея, и Филимона, и Анисью, и ещё Бог знает кого. Кричит, горячится, бьёт из своих рук нагайкой и тех, кого секут, и тех, кто сечёт; наконец, кончит и уйдёт к себе, успокоенный и довольный, особливо если видит, что двоих-троих водой отливают. С удовольствием пьёт он тогда водку и ест пряженцы, а иногда чайком побаловать себя велит, а за чаем рассказывает своей Матрёне Даниловне анекдоты, случившиеся при экзекуции.

И странное дело, характер ли уж такой у него был, или уж вообще человек так создан хищным зверем, что чем больше видит крови, тем больше озлобляется, только Семён Темрюкович чем больше сёк человека, чем больше видел в нём страдания и слабости, тем становился жёстче. Голос его делался визгливее, резче; нагайка из его рук свистала в воздухе чаще: он начинал беситься, кричать, подпрыгивать, иногда даже злобно гоготать и подсмеиваться, особливо когда видел, что человек уже замирает под наказанием. Вот и теперь он кричит и ревёт что есть мочи, отдуваясь и пыхтя, на одного парня, привязанного к кобыле, которого сечёт уже другая пара псарей.

   — Ты у меня скажешь, всё скажешь! Я развяжу язык-от! Я выбью! — кричал он, подпрыгивая на своих толстоватых ногах и прибавляя к ударам секущих собственноручные удары своей нагайки. — Отвечай, — говорю! А, ты не хочешь! Вот тебе! Вот тебе!

И удары сыпались на бедного парня, у которого язык уже начинал заминаться и который от слабости уже переставал кричать.

   — Помочите-ка розги в солёной водице!

Наказываемый испустил вновь протяжный, отчаянный стон.

   — Ну говори, говори, кого ты видел, скажи! Дай ему отдохнуть, пусть говорит! А! Ты молчишь. Ну-ка подсыпь, горячей подсыпь!

И несчастного били насмерть.

Видя наконец, что уже ни розги, ни плети, ни его нагайка не действуют, что наказываемый лежит уже на кобыле как бесчувственный пласт, а спина от шеи до колен представляет одну сине-багровую рану, Семён Темрюкович велел снять его с кобылы.

   — Пусть отдохнёт! — сказал он. — Да ты не думай, что этим отделаешься; нет, брат, погоди! Нет, у меня не прикинешься! Я добьюсь своего! У меня... Давай сюда Луку Васильева!

К барину подвели мужика с умным взглядом, длинной, с проседью бородой и проницательными глазами.

   — Ну, говори ты, кто и куда ездил у тебя ночью на буланом?

   — Да помилуйте, сударь, почему же я могу знать? Вечор я сам приходил задавать ему овса; при мне его Парфён вычистил, при мне напоил, поставил в стойло. Я сам конюшню запер, ключ на место повесил и пошёл к вашей милости. Кто же мог ездить?

   — А ключ куда повесил? Говори, где был ключ?

   — Ключ, сударь, у меня всегда в светёлке на закладинке. Там все ключи по порядку, как вы приказываете, развешаны. Светёлка всегда заперта бывает.

Тот, кого теперь допрашивал Култуханов, был главный конюх его конезавода.

   — И ты сам был в светёлке? Сам повесил ключ и сам запер светёлку?

   — Нет, не сам, сударь! Пришёл я из конюшни оченно уставши и проголодавшись — всё с лошадьми возился, а ваша милость меня требовали, так ключ на место велел Параньке, дочке, повесить, светёлку запереть и ключ мне принести. Она так и сделала.

   — А! Где Паранька? Давай сюда Параньку! — кричал Култуханов. Но Параньки не было. Два псаря бросились за ней.

   — Она, сударь, знает порядок, — начал было говорить конюх, видимо желая выручить оговорённую дочь, — и исполнила всё, как оно следует, и ключ мне принесла.

   — Молчи, пока жив, когда не спрашивают! — окрикнул его Култуханов и ударил конюха нагайкой по лицу. У того изо рта и из носа показалась кровь; но он стоял, не смея даже дать заметить барину, что это его беспокоит.

В это время привели Параньку, девчонку лет шестнадцати, чистенькую и довольно смазливенькую, одетую в синий сарафан и с пунцовой лентой, вплетённой в длинную русую косу.

   — Говори, кому ты вчера отдала ключ от буланого? спросил рассвирепевший барин, — Говори — кому?

Девка не успела собраться с духом, не вдруг поняла, о чём её спрашивают, и молчала.

   — А, и ты молчишь! Одно воровское отродье? Ладно! Я заставлю говорить! Растягивай её!

В ту же минуту девушку растянули на кобыле, просунули руки в дырья верхнего бруса и прихватили их ремнём: сарафан и рубашку подняли на шею, хотя в конюшне было, верно, человек двадцать мужиков; босые ноги привязали внизу.

Девка завыла благим матом, хотя наказание ещё не начиналось.

   — Чего ревёшь, когда не бьют? — закричал Култуханов. — Молчи!

Девка выла без памяти.

   — Замолчи, Паранька, — начал было говорить отец, — вишь, барин...

   — Молчи сам, когда не спрашивают! — крикнул Култуханов и ударил опять конюха нагайкой по голове. Удар пришёлся несчастливо, пулькой в самый висок. Конюх упал без памяти, обливаясь кровью. Но это не остановило Култуханова. — Кому, говори, отдала ключ? — спрашивал он у растянутой Параньки, в то время как псари готовили розги.

   — Ой, батюшки! Ой, смерть! — кричала Паранька. — Парфёну отдала, кормилицы мои, Парфёну.

   — А, Парфёну? А не запирала в светёлку? Вот оно! Брось её, подними! Давай сюда опять Парфёна!

Параньку сняли с кобылы, не наказывая.

Дело в том, что Култуханову не спалось ночью, и ему, часу в пятом утра, пришло в голову посмотреть на любимого своего буланого жеребца. Он пошёл в конюшню, которая на ночь запиралась. Култуханов отпер её своим ключом и нашёл буланого вещего взмыленного и стоявшего на привязи. Видно было, что на нём ночью ездили и сейчас только воротились.