Киевские ночи
(Роман, повести, рассказы) - Журахович Семен Михайлович - Страница 90

— Здорово, Яков Петрович. С работы?

— Ишь! «Яков Петрович», — скривился Демчук. — Быстро ты научился всяким цирлих-манирлих… Демчук я — и все! Вы там привыкли — «Лавро Иванович… Тра- ля-ля»… Старорежимные штучки. Забыл, чему я тебя на заводе учил?..

— Нет, не забыл!

— Да-да… Оторвался от рабочей массы.

— Чем же я оторвался? — оправдывался Марат. — Для меня завод…

— То-то и оно!

— Хочу в заводское общежитие переселиться.

— Правильно! А на всякие философии плюй. Ты по- рабочему: раз-раз — и все! — Демчук засмеялся.

Марат тоже засмеялся, хотя ему и не было смешно.

— А Плахоття-лохмотья все пишет?

— Ну, Демчук, пора уже забыть…

— Не забуду! — Демчук шел рядом, высокий, жилистый, и размахивал кулаком. — Фельетончики!.. На кого? Демчук этой рукой золотопогонников, гетманцев рубал. Где был тогда твой Плахоття? В штанишки делал? Сопли вытирал?.. А теперь расписался: «Демчук — загибщик, перегибщик, у Демчука голова кругом пошла…» Пускай бы сам с этой деревенщиной поговорил. Да они за свою собственность не только революцию, детей и душу продадут. Я им так подкрутил гайки. Ну и что? Уж не прикажешь ли с ними сто лет до социализма топать? А он, гад, обо мне фельетончик. Не об этой контре, а обо мне. Плевать!

Он громко сплюнул через весь тротуар.

Марат в первый раз видел Демчука после мартовских событий, когда осуждено было пресловутое головокружение от успехов. Окружком отозвал тогда Демчука из Ковалевки, где он был уполномоченным, и снял с поста секретаря заводской партячейки.

— Ну и что? Я в цеху себя покажу… А до твоих писак еще доберусь, — пообещал Демчук. — Ты там пролетарскую линию веди, а то… Не забыл, что это я тебе рекомендацию в кандидаты давал? То-то же! Когда в действительные подавать будешь, снова приходи. Чтобы не какие-то там писаря, а металлисты под твоей анкетой подписались. Понял?

Демчук ткнул в свою замусоленную робу, потом хлопнул Марата по плечу.

— Не отрывайся от масс. Приходи!

— Непременно! — с готовностью отозвался Марат, крепко сжимая руку Демчука.

«Видно, клюкнул малость», — подумал он, но и это ему в Демчуке нравилось.

Он свернул на тихую улочку и невольно замедлил шаг. Исшарканный деревянный тротуар. Выбитая мостовая. И клены вдоль покосившихся заборов. Все знакомо сызмалу. И все — не мило.

Возле небольшого домика под ржавым железом Марат остановился, внезапно почувствовав желание повернуть назад. Но рука его уже сама стучала в кухонное оконце.

Дверь отворила мать, и все морщинки на ее лице, добрые мамины морщинки, засияли.

— Мишко! Сынок… А я беспокоюсь!

Марат чмокнул мать в щеку и с досадой заметил:

— Ну, мама… Сколько раз повторять. Меня зовут Марат.

Пять лет тому назад на торжественном пионерском слете он отрекся от церковно-старорежимного имени и назвал себя Маратом. В газете он стал подписываться не Стадниченко, а Стальной. С прошлым надо кончать решительно и навсегда.

Голос у матери растерянный и огорченный.

— Михайло — это же хорошее имя. Так звали моего отца.

Марат не считает нужным продолжать этот разговор.

— Папа дома?

— Дома, дома, — донеслось из другой комнаты. — Здорово, Марат Пантелеймонович.

Такое сочетание Марату тоже не по вкусу, но что поделаешь. Старый быт когтями впивается в ребра. Да разве только это передает ему в наследство отец? Марат твердо решает — сегодня он ставит вопрос окончательно.

Есть у человека две ноги. Но Марат знает: есть две опоры еще более важные. «Соцпроисхождение» и «соцположение». Соцположение он создал себе сам — шестнадцати лет пошел на завод «Металлист» и с тех пор с гордостью выводит в своей анкете: «рабочий». А происхождение? Приходится, стиснув зубы, писать: «отец кустарь- одиночка». И, хотя никто этого и не требовал, Марат всегда добавлял: «Наемным трудом не пользуется». И каждый раз с горьким недовольством и обидой думал об отце.

Он еще крепкий, но Марат видит седину на висках, в щетине небритых щек. Только усы, как всегда, чернеют и глаза молодо смеются.

Мать хлопочет у стола. Нарпит — нарпитом, а нет, наверно, в мире ничего вкуснее, чем мамин борщ. И, хлебая этот борщ, Марат уже мягче спрашивает:

— Знаешь, папа, что делается на свете? Какие теперь времена?

Мать сидела у краешка стола, подперев голову рукой, и ловила каждое слово сына. Как говорить научился! «Индустриализация… Диктатура… Международное движение…» И в газете пишет! Не все сразу и поймешь — очень уж политично…

Отец тоже слушал, тер ладонью небритую щеку, щурил глаз, где-то там, в зрачках, прятались лукавые искорки.

— Что и говорить, нелегкие времена.

— Сам виноват, папа. Еще раз тебе говорю: пора становиться на пролетарские рельсы.

— На рельсы? Разве я паровоз? Я по земельке привык ходить.

— Это так говорится, — нетерпеливо бросил Марат. — Ты отлично знаешь, что я имею в виду.

Разговор не новый. Уже не впервые Марат требует, чтобы отец пошел работать на фабрику. На швейную фабрику. Эпоха кустарей-одиночек кончилась. Пролетарский коллектив, мощное дыхание индустриализации — вот сегодняшний день. Надо идти в ногу с временем!

— Надо… — согласился отец. — А мне, сынок, уже полсотни стукнуло. Поздновато к фабрике привыкать. Здесь поясница заболит — полежу полчасика… Вечером доделаю. Да и мать поможет: петельки прометает, пуговицы пришьет. А там?

— Да пойми же наконец, — чуть не простонал Марат. — Это дикая кустарщина! Отсталость!

— Что поделаешь, такое ремесло.

— Ремесло! Свое, част-но-е!.. Я уже говорил тебе: это мелкобуржуазная стихия, она и порождает капитализм.

— Какой капитализм? — Отец, улыбаясь, показал рукой на рыжий шкаф, на кровать, застланную пестрым одеялом, и — через дверь — на старую швейную машину. — Это уж ты, извини, глупости мелешь. Хоть ты и ученый насчет политики, а тут загнул. Я сызмалу социалист. С двенадцати лет. Как отдал меня отец к мастеру к как начали меня подзатыльниками учить. О!..

Отцовская биография Марату хорошо известна.

— Не понимаю, откуда в тебе эта несознательность? Ты же за советскую власть воевал.

— Воевал. В кусты не прятался. Не скажу, что сам пошел, — мобилизовали…

Марат морщится. «Мобилизовали…» Кто ему мешает сказать «доброволец»!

— Так за что же ты воевал?

— А за то, чтоб господа не сидели на шее у рабочего человека.

— Так у рабочего же!

— А я и есть рабочий человек. Всю жизнь.

Мать смотрит на Марата с удивлением и даже с каким-то испугом. Отцовы слова — ясны, как день, а сын не понимает. Как же он в газете пишет?

— Рабочий человек — это пролетарий. А ты — социальная прослойка. Пролетариат сметет ее…

Марат решительно разрубил ладонью воздух. Но отец неторопливо почесал затылок и спокойно ответил:

— Пролетариат? На черта я ему сдался? Зачем бы это он меня сметал? Хватит у него дел поважнее.

Марат умолк. Все аргументы исчерпаны и безуспешно. Он опустил голову и вдруг, по-ребячьи всхлипнув, ненавидя себя за эту презренную слабость, задыхаясь крикнул:

— Ты мне соцпроисхождение портишь! Ты мне… Мне стыдно за тебя!

Мать заохала:

— Ну, сыночек… Маратик… Разве ж отец не желает тебе добра?

Отец колючим взглядом смотрел на него.

— Так, так… Стыдишься родного батьки? А что, если в большие начальники выскочишь? И плюнуть не захочешь в нашу сторону?

Марат уже овладел собой. Сидел, нахмурившись, дергал пояс и злорадно думал, что и сегодня пойдет ночевать к Толе. Не предупредив. Будет им еще одна тревожная ночь! Пускай поплачет мать, пускай покряхтит кустарь-одиночка, закоренелый обломок частнособственнического мира. А еще через неделю или две он уже будет жить в заводском общежитии. Со старым бытом надо решительно кончать.

Он уже собирался уходить, когда в комнату вихрем ворвалась Оля.

— А, ты дома, братик-Маратик, — пропела она, мимоходом взлохматив ему волосы. — Как живешь, стальной боец революции?