Киевские ночи
(Роман, повести, рассказы) - Журахович Семен Михайлович - Страница 89

Крушина медленно сложил письмо и спрятал его в портфель.

— Что вы на это скажете?

— Некрасивая история, — пробормотал Толя.

— Обидели человека, — вздохнул Игорь.

Марат тряхнул головой:

— Ну-у… Лес рубят, щепки летят.

— Что? — Крушина метнул на него острый взгляд. — Щепки? — Лицо его все краснело и краснело; он через силу сдержал вспышку гнева и тихо спросил: — Зачем же было совершать революцию, если можно человека щепкой считать?.. Такая ложка дегтя в газете для меня — нож в сердце. Это подрывает доверие к нашему слову и, если хотите знать, даже к советской власти. Да, да! Не морщись, Марат. Люди знают, кто такая Ульяна Сидоряк. А что о ней написано?

Марат молчал, но все в нем бурлило. Ерундистика с хреном! Как это подрывает доверие? Кто-то там, в завалящей Яновщине, имеет дерзость не верить газете? Таких на мушку надо брать! Напечатано, значит так надо. Ишь, какая цаца! Корчит из себя невесть что. Помолчала бы. Решается мировое «кто — кого», а она своими слезами редактору голову морочит. И чего он так раскипятился? А Толя! Толя совсем раскис. Готов лететь сопли-слезоньки той учительнице утирать.

— А что ж она такое спросила? — Таловыря во всем любил докапываться до сути. — У Бондаренко?

— Тут, в выводах комиссии, все написано. «После доклада уполномоченного Бондаренко в зале раздался голос: «Вы говорите, что какой-то Сабудаж нам вредит, а в нашем селе такой фамилии сроду не бывало…» (Кстати, этот Бондаренко на собрании так и рубил: «сабудаж». Это мне товарищ, который ездил туда проверять, рассказал.) И дальше: «Учительница Сидоряк обратилась тогда к товарищу Бондаренко: «Тут и у меня спрашивают… Может быть, следует объяснить, что означает слово «саботаж»?» На это товарищ Бондаренко в повышенном тоне заявил, что всякие темные силы подают голос из темных углов, что это кулацкая попытка сорвать собрание…» Видите, как расписал. — Крушина бросил бумажку на стол. — Мало ему было на собрании позорить человека, еще и пропечатал на всю губернию. А мы…

Таловыря развел руками:

— Что ж это такое?

— Вот и я вас спрашиваю, что ж это такое?

Игорь смотрел на Крушину так, словно хотел взвалить на свои плечи боль этой женщины, да и Крушины тоже.

— Лавро Иванович, — взволнованно заговорил Толя, — а что, если поехать в Яновщину и написать о ней.

— Верно! — посветлел Крушина. — Замарали человека, так надо честно это признать. Вина редакции больше, чем Бондаренко. Об этом и надо сказать вслух. Кто же поедет? Вижу, вижу, Дробот, ты уже загорелся. Ну, ладно… Вот и поговорили. Начали смехом, кончили слезами… Что у нас сегодня?.. Ага, Марат был на селе. Расскажи, что ты там видел-слышал?

О минутной неловкости Марат уже забыл, зато клеветническое письмо анонимщика преисполнило его самоуважения. Не кого-нибудь другого, а именно его, Марата (ну, конечно, и редактора), классовый враг берет на мушку.

Два дня назад он был на селе. Ходил кривыми улочками и сжимал в кармане взятый у товарища наган.

Там кипит классовый бой. Он видел хомут, в который были загнаны гвозди. Кусок железа, сунутый в сеялку… А еще видел он бесстрашных борцов, которые идут вперед, ломают кулацкое сопротивление, создают артели — твердыни социализма. Это настоящие герои, они знают, что старую клячу истории надо подгонять кнутом.

Мелкие морщинки под глазами Крушины затанцевали.

— Так-таки кнутом? А если она упадет, эта горемычная клячонка?

Толя, дружески улыбаясь, смотрел на раскрасневшееся лицо Марата.

— Только так! — тряхнул вихрастой головой Марат. — Мы пересаживаемся на железного коня. Настоящая история начинается лишь теперь.

— Было немножко истории и до нас, — сощурился Крушина. — А теперь скажи мне, Марат, как там в Богачке с семенами — ведь сев на носу? Как организованы бригады? Знают ли люди, как будут распределять артельный урожай? Ведь это же все впервые, впервые! И надо, чтобы каждый мужик, каждая баба понимали.

После короткого замешательства Марат твердо проговорил:

— Я не вдавался в детали. Меня интересовали политические настроения на селе.

— А эти настроения, друг мой, и от так называемых деталей зависят, — помахал пальцем Крушина. — Теперь политика — это и сев, и трудодень, и бабина корова. Мы отвечаем за все!

Марат молчал. Вот так, мимоходом, оскорбили его. Он поехал в глухой, далекий район. Он добирался на трех подводах до этой Богачки, потому что лошади не выдерживали вязких весенних дорог. Все, что он там слышал, волновало до слез, до трепета в груди. Разворачивается процесс мирового значения. Новое побеждает в жестокой, смертельной борьбе. Жаль, что не зацепила его в этой Богачке куркульская пуля. Теперь он стоял бы с перевязанным плечом, бледный и гордый. Не осмелился бы тогда Крушина цепляться к нему со всякими мелочами.

Толя украдкой глянул на Марата и удивленно раскрыл глаза. Мрачное лицо Марата вдруг повеселело. Он смеялся, хотя Толе показалось, что смех этот деланный.

— Не впервые редактор треплет мне уши…

Крушина, улыбаясь, вздохнул:

— Такая служба!

— А вы помните, как вы в самом деле натрепали мне уши? Прямо горели.

Крушина пожал плечами.

— Выдумываешь…

— Честное слово! — крикнул Марат. — В двадцать четвертом — помните? — шли на флот добровольцы. Их провожала вся комсомолия. Пели, выкрикивали лозунги… А сбоку — мы, пацаны. И вот на углу — нэпманский ресторан… Эх, как подхватили мы камешки и по окнам: «Бей буржуев!..» А тут мне ухо обожгло. Поднял я глаза — бородатый дядька… «Это ты, разбойник, стекла бьешь? Не так надо с нэпманами бороться!»

Крушина развеселился.

— Прямо за ухо?

— Да еще как!

— Видно, до сих пор горит, — смеясь, бросил Дробот.

— Ну что ж, Марат, терпи. Заслужил! — сказал Крушина.

Вечером, когда шли из редакции, Марат сказал Дроботу:

— А все же, что ни говори, есть у нашего Лавра что- то такое… — Он не мог найти слова. — Может быть, дает себя знать крестьянское происхождение?

— Ты что?

— Не хватает пролетарской закалки, вот что!

— Глупости! — возмутился Толя. — А подполье, а Перекоп? А комвуз?

Если б Марат задел его самого, Толя лишь улыбнулся бы. Но Крушину!

Марат упрямо тряхнул головой:

— Только и слышишь от него: «Годы и десятилетия. Целая историческая полоса…» Что это, как не неверие в наши темпы? Ну, скажи! Пятилетка. За нею вторая. И у нас социализм. А он…

— Крушина идейный партиец, а ты хочешь пришить ему…

— Ничего я не пришиваю, — резко оборвал Марат. — Но что-то тут не так.

Дробот не любил долгих споров. Решительно отрубил:

— Я запрещаю тебе говорить о нем всякий вздор!

Марат вспыхнул:

— Ничего ты мне не смеешь запрещать!

С минуту они хмуро смотрели друг на друга.

— Я в библиотеку. Бывай…

— А мне в общежитие, — холодно кинул Марат и повернул за угол.

На следующее утро, в редакции, он с некоторым смущением отводил глаза. Дробота это тронуло. «Ляпнул черт-те что, теперь и самому стыдно», — подумал он и дружески похлопал Марата по плечу. «Ладно, забудем этот разговор». И Толя в самом деле забыл о нем — прочно, навсегда.

Марат Стальной шел по улице и с удовольствием слушал, как постукивают каблуки его крепких солдатских ботинок. Ноги плотно обтянуты новыми обмотками, юнг-штурмовская униформа — галифе и гимнастерка с отложным воротом — делала его выше, мужественнее. Не хватало только нагана на правом боку, портупея уже есть… Но и наган обещал ему подарить начальник заводской охраны.

— А, писака! — остановил его хриплый голос.

Он резко обернулся: Демчук!

Насмешливые глаза на нервном, сильном лице смотрели колко и осуждающе.

— Чистенький, вымытый…

Марат, краснея, искоса глянул на замасленную спецовку Демчука и подумал, что тот мог бы и переодеться после смены. Но сразу же отогнал эту мысль. Ведь он и сам любил пройти вот так по улице: «Эй, вы, глядите: металлист идет!»