Выстрелы в Сараево
(Кто начал большую войну?) - Макаров Игорь - Страница 15

Откладывал я Вам написать по той причине, что находил, что момент может быть для Вас неподходящий. Теперь много меняется, к тому же мне 80 лет и мое здоровье могло быть лучше.

Вдобавок к Вашей статье я хочу рассказать о малом событии, Вам неизвестном. Оно указывает на то, что в те времена «noblesse oblige» [56] не было пустым звуком.

Еще раз перед покушением в Сараеве мой отец, который в то время очень много работал и знал, что готовится война, о чем он и предупреждал Петербург, однажды, будучи в ванной, упал в обморок. После настояний взять отпуск он с моей матерью и старшим братом Михаилом, который был в отпуску из Киевского кадетского корпуса, отправились в Швейцарию. Я же с гувернанткой Бетен остался в Белграде у американского консула, пока мы не поехали в Абацию (теперь Опатия), где и встретились вместе. В конце июля отец получил телеграмму, вследствие которой мы побросали вещи в Абации (после войны мы их получили обратно) и через Аграм (теперь Загреб) поездом выехали в Белград. В Землин (теперь Земун) мы прибыли после того, как Австрия объявила войну Сербии. Сообщения с Белградом прекратились, а единственный железнодорожный мост вот-вот должен был быть взорван. Мы также ожидали, что Россия вступит в защиту Сербии и тогда австрийские власти смогут нас интернировать.

В то время немецким посланником в Белграде был граф фон Шпее (Spee), брат адмирала Максимилиана фон Шпее, погибшего в 1914 году при морском бое с английским флотом в Южной Атлантике. Узнав, что отец с семьей в Землине и не может перебраться в Белград, посол прислал посольскую моторную лодку, дабы переправить нас через Дунай (на самом деле, через Саву. — И. М.).

В тот же день отец ушел с сербской армией, а мать, брат, Бетен и я оставались еще три дня в Белграде, после чего король Петр прислал за нами дворцовые экипажи, довезшие нас до Авалы, где нас ждал его вагон, в котором мы отправились в Россию. Отец же остался в Сербии, находясь с королевичем Александром в Корфу и Салониках.

То, о чем Вы пишете на стр. 56, действительно, неправдоподобно [57] . Окна столовой в посольстве (я там часто бывал и до, и после войны) выходили на широкий балкон со стороны сада, а не на улицу. Сад круто спускался к службам, и балкон получался на втором этаже. В саду могли только быть служащие посольства, и то, так как день был воскресный, сомнительно, чтобы там вообще кто-то был. Поэтому «звон бокалов» — явно выдумка.

Отец умер в 1942 году от последствий немецкой бомбардировки. Василий Штрандтман умер или в конце 60-х, или в начале 70-х годов в Вашингтоне. Посылаю Вам фотографию, снятую в Белграде уже после окончания войны. На первом плане отец, за ним улыбается полковник Базаревич, который его заменил[58], так как отец служил в историческом отделе сербского военного штаба, а в цилиндре Василий Штрандтман. Сербского генерала я не узнаю.

Так как прошло много лет по выходе Вашей статьи и я не знаю, получите ли Вы это письмо, то буду очень рад узнать о получении.

С полным почтением Николай Артамонов[59].

Заслуживают внимания две более поздние ремарки Ю. Писарева об отношениях с сыном Артамонова:

1990 год. Задуманная книга начала писаться давно, и автору посчастливилось встретиться с участниками или очевидцами событий тех лет. Весьма интересные детали о сараевском убийстве рассказал мне член «Млады Босны» академик Васо Чубрилович [60] , проживавший в Белграде. Содержательный характер имели мои беседы с сербским принцем Георгием Карагеоргиевичем [61] , который скончался в 1970-х годах, а также с одним из функционеров Народного веча Государства словенцев, хорватов и сербов [62] Срджаном Будисавлевичем [63] , передавшим мне перед своей кончиной рукописи.

В ноябре 1988 года я получил письмо младшего сына российского военного агента в Сербии Виктора Алексеевича Артамонова — Николая Викторовича, проживающего ныне в Южной Калифорнии (США). Он тоже был современником описываемых в книге событий и любезно прислал мне целый ряд ценнейших фотографий и сообщил о малоизвестных для меня подробностях событий, происходивших в Белграде накануне первой мировой войны. Я благодарен судьбе, которая свела меня с этими интересными людьми[64].

1993 год. Интересны также документы из семейного архива Артамонова. Сними автор этих строк ознакомился благодаря любезному содействию сына генерала, Николая Викторовича, проживавшего в США (недавно он скончался). Они, в частности, подтвердили данные о том, что во время покушения в Сараеве В. А. Артамонов вместе с семьей находился в Швейцарии, а не в Сербии, откуда выехал за два месяца до этого рокового события, и не мог, следовательно, принимать в нем непосредственного участия.

Весьма важны и воспоминания самого полковника Артамонова, частично опубликованные в немецком журнале «Берлинер Монатсхефте» в 1938 году, частично сохранившиеся в рукописном виде в его семейном архиве. Ознакомление с ними не дает никакого повода для заключения о том, что он что- либо знал о готовившемся заговоре с целью покушения на жизнь Франца Фердинанда.

Это убийство было резко осуждено полковником. В дневнике за 28 июня 1914 года Артамонов записал: «Крайне тревожный день для Сербии и России»[65].

Классик хорватской литературы Мирослав Крлежа[66] питал большой интерес к деятельности В. А. Артамонова. В 1963 году в Белграде вышел цикл его эссе «Сербские темы», где Крлежа недвусмысленно прошелся по русскому военному агенту как виновнику Сараевского убийства:

И когда Люба Йованович Патак[67]уже по-старчески безответственно в своей известной статье О крви словенства (1924) выболтал все, что знал — да и все тогда знали, что австрийский престолонаследник сложит свою голову в Сараеве, — Пашич остался верен своему молчанию[68]. По поводу Сараевского покушения он не проронил ни единого слова и раньше, в момент австрийского ультиматума (1914); не издал ни звука — вплоть до той шумихи о виновных в войне, которая поднялась всюду после Версальского мира 1919 года.

Что в 1914 году мог ответить Австрии, да и тому пуританскому трибуналу так называемой европейской совести 1920-30-х годов, человек, который, оказавшись во главе правительства, был обвинен в деле, о коем было известно, что оно лежит пятном не на нем, а на русском военном атташе, генерале Артамонове? Взвалить вину на свое правительство— это не отвечало бы моменту истины, а безответственно болтать, как Люба Йованович Патак, означало бы возложить ответственность на царского генерала Артамонова, а последний в 1914 году был его единственной политической и военной надеждой.

Что же до Сараевского покушения, то Пашич годами упорно хранил его тайну, выражаясь полунамеками и тогда, когда вел беседы с глазу на глаз, с очевидной опаской, что его слова подхватит молва. Майору Митровичу, одному из прощенных им чернорукцев, Пашич сказал, что Апису надо было свернуть голову, потому что, во-первых, он был во главе заговора 1903 года, во-вторых, готовил государственный переворот в 1913 году, а в-третьих, и сейчас (1917) готов подписать сепаратный мир с Австрией.