Божественное вмешательство (СИ) - Красников Валерий "Альтер Эго" - Страница 42

— Так чего же сейчас больше хочет Септимус — мира или войны?

— Рано или поздно он нападет. Но не сейчас. Сейчас за его спиной Этрурия, в которой не всем понравятся его амбиции и луканы с Тарентом на юге.

— Тарент?

— Влиятельный город. Два года назад Тарент помог эпирскому Пиру захватить Керкиру и теперь вполне может рассчитывать на помощь Эпира. А Пир хорошо укрепился в Македонии и сейчас располагает прекрасной армией, солдаты которой выиграли не одно сражение. Септимус, разбив кампанцев, расширил южные границы Этрурии до лукан. На том бы мог и остановиться. Ведь греки с луканами в давней вражде. Так нет же! Фурии попросили защиты то ли от лукан, то ли от Тарента, и Септимус оставил там две манипулы. Теперь луканы с севера прижаты Этрурией, с юга им угрожают Фурии, а с запада — усилившийся союз Эпира с Тарентом. И в такой момент сеноны потребовали больше золота!

— Помпа свернул южную кампанию и разбил отважного Артогена. Гордец так и не решился обратиться ко мне за помощью.

— Прости меня, но этому обстоятельству я искренне рад.

— Бойи успокоятся и разойдутся по домам. Я уведу инсубров и перезимую в Мельпуме. Септимус поведет легионы на юг, может быть, покорит лукан и затеет войну с Тарентом. И тогда Этрурию можно будет взять голыми руками.

Мариус Мастама нахмурился. Не по душе ему пришлись мои выводы.

— Если ты хочешь золото, я готов отправиться в Этрурию и договориться с отцом. Что делать галлам в Этрурии?

На лбу Мариуса капельками выступил пот, он ждал моего решения, будто от него зависела его жизнь. Что ответить ему? Рассказать о пирровой победе? Этрурия — не Рим. То, чего Рим достигал в истории моего мира десятилетиями, наращивая мускулы, Септимус добился за три года. Шансы победить Пирра у него ничтожны. Тому помогут и луканы, и самниты, возможно, вспыхнет восстание в Кампании, ну и, естественно Тарент в сторонке стоять не будет. Если царь Эпира разобъет Септимуса, то война рано или поздно дойдет и сюда.

— Не ты ли мне напоминал о том, что я центурион и нобель Этрурии? — искренне улыбаюсь в надежде, что Мариус расслабится.

— Напоминал. Значит ли это, что ты не поведешь своих галлов в Этрурию?

— Я не поведу. Но, возможно, ты сам когда-нибудь попросишь меня об этом.

— Клянусь Юпитером, как могу я просить тебя об этом?

"Пути господни неисповедимы", — думаю, а сам беру в руки венец и показываю Мариусу надпись.

— Дождемся весны.

Глава 22

Когда декурион Агрипа узнал, что Мариус Мастама остается при бренне инсубров, а ему велено покинуть Мутину и немедленно отправится в Арреций с посланием к Септимусу Помпе, то надо было видеть как сверкали его глаза, как раздувались крылья большого носа. Вудель так ярко изобразил гнев декуриона, что мы с Мариусом хохотали до слез.

В письме же я написал следующее:

"Приветствую консула Этурии Септимуса. Рад твоим успехам. Сожалею, что так поздно узнал о твоих победах. Инсубры и бойи не станут беспокоить Этрурию, хоть и не просто мне дался этот мир. Впрочем, цена у него есть. Я беру Фельсину и жду от тебя половину того, что отнял ты у сенонов. Невелика цена для того, кому дорог Рим и его южные рубежи. Берегись Тарента.

Благодарен тебе за опеку над женой и сыном.

Мариуса Мастаму оставляю при себе, дабы мог ты после от него услышать обо всем, что он увидит на моих землях.

Алексиус Спуринна Луциус, бренн инсубров Алатал".

Не то, что бы мне нужны были разграбленные Септимусом Фельсина и Атрия, да и, по правде сказать, города эти построены были предками тусков, взяв их под свое покровительство, я смог бы успокоить бойев. А вот заставить Септимуса поделиться награбленным — это вопрос принципиальный: с одной стороны будет на что верфь в Генуе заложить, с другой, если Септимус добровольно расстанется с золотом, значит, пока войны между нами не будет.

С одной лишь своей дружиной я выступил на Фельсину, чем успокоил и Хундилу, и его друидов.

Мариус, увидев моих всадников, дар речи потерял. Я, скрывая улыбку, наблюдал за ним, прекрасно понимая какое впечатление производят со стороны рыцари, сидящие на рослых лошадях, лишь немногие из которых имели только налобники. По большей мере, всадники, оценившие достоинства тяжелых доспехов в бою, проявили изобретательность для защиты своих скакунов. Внимательный глаз рассмотрел бы и попоны с нашитыми на них металлическими пластинами и подобие кольчуг, надетых на лошадей через голову.

Каждый тримарцисий имел свой знак, чаще лена, лишь немногие — родовой, но множество цветных полотнищ над колонной привносили в движение кавалерии торжественность.

Пехота шла налегке, погрузив кольчуги, щиты и копья на телеги. Вскоре и всадники, покрасовавшись вдоволь друг перед другом, встали, чтобы разгрузить лошадей и себя. И уже налегке разъездами поскакали к Фельсине.

К вечеру армия стала на ночевку, окружив стан телегами. Мариус надулся, где, мол, укрепленный лагерь, как я учил когда-то? На самом деле моя пехота и есть лагерь. Готов поспорить, что по сигналу тревоги, не пройдет и десяти минут, как перед любым противником вырастет стена из щитов и копий. А сотни три всадников в постоянных разъездах не пропустят незамеченным никакого врага. Впрочем, откровенничать с Мариусом на эту тему я не собирался. Плотно поужинав поросенком, мы рано уснули.

С утра разведчики привезли вести о том, что Фельсина по-прежнему охраняется солдатами Септимуса. Весть быстро разнеслась по лагерю, подняв волну негодования. До недавних времен Бонония (Фельсину первыми захватили бойи и так переименовали) по праву считалась столицей для всех племен кельтов. Ее последний хозяин Артоген, живший с девизом "Ни дня без войны", собрал под знаменами сенонов всех пассионарных кельтов. Заносчивость и амбициозность вождя оставили сенонов один на один с легионами Септимуса и, если бы Помпа, разбив и ограбив сенонов, оставил кельтские города и опидумы, то такое решение было бы ему на руку. Бойи вернулись бы на свои земли и вряд ли предприняли попытку снова обложить Этрурию данью.

Мариус заметно нервничал. Это понятно, он не хотел новой войны. Не хотел ее и я. По крайней мере, с этрусками. Эта война, кроме проблем в ближайшем будущем, ничего не принесла бы. Более всего меня сейчас интересует вопрос: какие силы оставил Септимус в Галлии? И я был бы рад встретить тут не один легион. Безумная идея купить с помощью Мариуса легионы Этрурии, оставленные Септимусом, поглотила меня целиком.

Еще одна ночь в походе на Фельсину прошла за беседой почти до утра.

— Как думаешь, Мариус, чего хочет Септимус, посылая легионы в бой?

— Он защищает Этрурию.

— Тогда он делает это очень неумело. Если сейчас луканы и кампанцы ударят с юга, а галлы — с севера, то Этрурия не выстоит.

— Ты обещал!

— Успокойся, мой друг. Речь идет не о моих обещаниях. Я всего лишь пытаюсь поставить под сомнение твои выводы.

Мариус очень быстро привел свои эмоции в порядок, но не спешил с ответом. Я заметил, как заблестели его глаза в сумраке палатки, освещаемой всего одним масляным светильником.

— Мой отец упрекал как-то меня, что с моей помощью безродный центурион стал нобелем Этрурии. Свет славы его определенно влечет.

— А сенонов он разбил, руководствуясь исключительно чувством долга! — искренне смеюсь. — Похоже, он не собирается делиться со мной добычей. Он думает, что жена и сын смогут гарантировать ему мир со мной. При этом он спит с матерью моего сына, скрывая, что я жив, и посылает человека, которому многим обязан, на заведомо провальную миссию, унижая его как посла. И все это он делает, заботясь исключительно о благе Этрурии?

— Атаковать сенонов ему поручил сенат. А то, как он провернул эту кампанию, свидетельствует о том, что Септимус научился извлекать выгоду из всего, за что берется.

— Вот. Я услышал от тебя ответ! Септимус во всем, что делает, ищет выгоду. Причем лично для себя! И пока это ему удается неплохо, — Мариус только кивнул в ответ, соглашаясь. — А что если и мы, отбросив ханжество, рассудим о нашей выгоде?