За зеркалами (СИ) - Орлова Вероника - Страница 35

            Именно поэтому он принял новость о возвращении в приют довольно спокойно. Правда, всё же не смог не разрыдаться, когда увидел ту самую соседку-старушку, пешком прошедшею полгорода, чтобы попрощаться с ним. В руках она держала небольшую сумку с куском его любимого пирога с курицей и завернутой в старую газету книгой Джонатана Свифта. Она тогда сказала, чтобы он не переставал верить и что не всегда семья - та, в которой ты родился. Иногда семьёй могут стать абсолютно чужие поначалу люди. Надо только дать им шанс. Им и себе. Ещё один. Ведь плохое не может повторяться снова и снова, так?

            Тогда он ей поверил. Тогда он хотел поверить во что угодно, просто потому что было страшно. Было очень страшно оказаться в незнакомом месте без надежды. Потом он решил, что старая женщина жестоко обманула его, и возненавидел её больше, чем кого-либо ещё. Теперь же он знал - она всего лишь хотела поддержать его, не позволить сломаться раньше времени, возможно, втайне уповая на то, что ему повезёт.

Ему не повезло.

            ***

            Они ненавидели его. Они ненавидели и жутко завидовали ему. Он видел это в их глазах. Неприятие, непонимание, желание причинить боль любым способом. Не позволить покинуть стены приюта, в котором они останутся, а он не вернётся никогда. Дети. Нет более жестоких в своей озлобленности созданий, чем дети.

            А он чувствовал себя тогда победителем, глядя на их вытянувшиеся лица, на сжатые кулаки и едва сдерживаемые слёзы, когда он прошествовал мимо них к своей новой семье. Правда, все мысли об этом растворились, как только он вошёл в старенький кабинет директора, где сидел мужчина в светлом костюме...он как сейчас помнил светлый, почти белый, костюм в тонкую голубую полоску и белую же шляпу с высоким цилиндром, которую тот держал в руках. А ещё там была женщина с тёмными волосами с проседью, собранными в высокую прическу. Она вскочила со своего места, как только он сделал шаг в помещение. Вскочила и остановилась, глядя на него расширившимися глазами. Тут же приложила ладонь к открытому рту и быстро посмотрела на мужчину рядом. А потом на него.  И в её глазах...смешно...сейчас ему было смешно думать об этом, но тогда боль в её глазах почему-то заставила его поверить в то, что он нашёл свою семью.

            Вера - страшная вещь. Она дарит крылья и она же беспощадно ломает их, чтобы с садистским наслаждением смотреть, как тот, кто ещё недавно взлетал к самому небу, с трудом ползёт в вонючей грязи, не смея даже поднять голову кверху.

            ***

            Ей нравилось смотреть, как он рисует. Она никогда не говорила это ему лично, но он знал и без слов. Ловил в узкой полоске зеркала, висевшего на стене и видневшегося за темно-синей в мелкий жёлтый цветочек тканью, её внимательный поначалу взгляд, который через несколько минут его работы над очередной картиной словно заволакивало воспоминаниями. Он не сразу понял это. Со временем. Когда смотрел на неё за столом, пока она заботливо намазывала масло на белый хрустящий батон мистеру Аткинсону...Барри, как он просил называть его. Он только через годы понял, в чём была принципиальная разница между супругами. Барри всегда просил. Иногда уговаривал, отводя взгляд и лихорадочно растирая свои длинные ухоженные пальцы с аккуратно стрижеными ногтями. Вообще мальчику нравилось смотреть на Барри. Он даже вдруг поймал себя на мысли о том, что хотел бы быть похожим на него - таким же сильным, высоким, красивым по-настоящему, по-мужски, без этих вычурных цветных или до остервенения ярких белых лакированных туфель, которые обувал их сосед, выходя из дома, и над которыми Барри украдкой потешался, подталкивая локтем приёмного сына, стоявшего рядом и еле сдерживавшего смех при взгляде на неуклюжего разряженного франта, громко насвистывавшего очередную услышанную на радио композицию.

Потом Барри предлагал ему скоротать время до завтрака и сыграть партию в шахматы, где обязательно проигрывал парню, намеренно громко сокрушаясь поражению и хлопая раскрытой ладонью по колену. Да, Барри Аткинсон был просто отличным человеком, таким, на которого хотел бы равняться любой мальчишка его лет. Если бы не одна его слабость. Сейчас-то он был уверен: Барри будто заранее извинялся перед ним за то, что буквально через час уедет из дома и оставит его одного. Хотя нет. К сожалению, не одного. А с ней. С той, которая и была слабостью Барри. С Гленн.

            А ведь мальчик поначалу боялся именно мужчины. Покидая детский дом и обводя триумфальным взглядом всех своих прежних обидчиков, он вложил свою руку в ладонь женщины, почему-то решив, что ей больше это нужно. А когда она судорожно выдохнула, крепко сжав его пальцы, и тут же отвернулась, чтобы спрятать блеснувшие слёзы, он вдруг ощутил, как забилась в груди та самая надежда. Счастливой, сильной птицей взмыла вверх, щекоча крыльями, заставляя улыбаться подобно сумасшедшему.

            Первые недели, чаще - месяцы, тяжело даются обеим сторонам. Поэтому он позволял Гленн ту отчуждённость, которую ловил в уголках её карих глаз. Он потом поймет, что они меняли свой цвет со светлых, похожих на цвет осенней листвы, до тёмных, почти чёрных. Именно такого взгляда он боялся больше всего.

            Да, она была странной, не такой приветливой, как Барри. Вообще мальчика мучило ощущение некоего диссонанса. В самом начале своего знакомства с этой парой он решил, что усыновление нужно было именно Гленн, что Барри лишь уступил желанию супруги. Затем у него появилось стойкое чувство, что ему не рады в этом доме. Не рада как раз хозяйка, которая, в отличие от своего мужа, почти никогда не разговаривала с ним, или же разговаривала короткими, больше похожими на приказы фразами.

            Это произошло через несколько месяцев после того, как он перешагнул стены дома Аткинсонов. Он помнил, как проснулся от равномерного стука дождя в оконное стекло и тихого женского голоса, напевавшего какую-то жуткую песню. Он не разбирал слов, но мелодия была наполненной такой грустью, что ему казалось, он чувствует боль этой женщины в своей груди. Там, где только недавно взлетала птицей надежда. Она словно забилась в силках, тревожно маша крыльями и растерянно вертя головой во все стороны, пытаясь понять, откуда исходит этот давящий монотонный шум, плавно вливающийся под кожу, растекающийся по всему телу и вызывающий жжение под закрытыми веками.

            Мальчик открыл глаза и закричал, увидев над собой бледное лицо Гленн с застывшим взглядом тёмных глаз. Казалось, они вонзились прямо в душу, неподвижные, со зловещими отблесками тусклого свечного пламени в неестественно расширенных зрачках. Она слушала несколько секунд его крик, а после закрыла его рот холодной ладонью, продолжая шевелить сухими потрескавшимися губами, продолжая напевать эту страшную мелодию.

            А после наклонилась ещё ниже, сосредоточенно разглядывая лицо мальчика, затаившего от испуга дыхание, и произнесла очень тихо, но на этот раз он смог разобрать слова:

            - Мой красивый...мой любимый Бэнни...наконец-то ты вернулся.

            Он не мог пошевелиться и словно со стороны смотрел, как ласкают его скулы тонкие пальцы, обводят нос и линию губ, они трясутся, вызывая своей дрожью ещё большую панику, ему кажется, если он позволит, они опустятся вниз, к его шее и обхватят её, чтобы задушить.

            Её голос...он никогда и ничего так не боялся так, как её голоса в этот момент.

            - Мамочка нашла тебя, Бэнни, - пальцы трогают его волосы, и ему жутко зажмуриться и жутко смотреть в это чужое лицо. Ему кажется, как только он откроет глаза, то она превратится в монстра. Впрочем, пройдёт совсем немного времени, и мальчик поймёт, что у монстров всегда человеческие лица.

            - Мой Бэнни...спи, малыш. Мамочка споёт для тебя.

            Ледяные пальцы прикрывают его глаза, и снова эта пробирающая до дрожи мелодия опутывает маленькое худое тело, словно липкой паутиной. Тихий голос...он раздаётся предсмертным набатом в ушах, и мальчика накрывает. Накрывает диким ужасом от ожидания того, что эти тонкие, похожие на паучьи лапы пальцы вонзятся прямо в веки, в глазные яблоки. Он резко отбросил от себя её ладонь и вскочил на постели. Всего мгновение на то, чтобы успеть увидеть, как сменилось злостью умиротворённое выражение лица, как нахмурились брови и недобро сузился взгляд. Всего мгновение, чтобы после убежать с громким криком под недоумённое шипение. Гораздо позже он решит, что придумал себе его. Спрятавшись за стеной самого крайнего дома в конце улицы, прямо под небольшим козырьком, защищавшим его от ливня. Он просидит там, сгорбившись и обхватив руками колени до самого утра, до тех пор, пока не услышит голос Барри, громко звавший его. Он запомнит, с каким облегчением выдохнул мужчина, заметив издалека его мокрую прилипшую к телу белую ночную рубашку. Запомнит, как тот притянул его к себе нерешительно, а после всё же крепко обнял и начал стаскивать сорочку, торопливо скинув её прямо в лужу, чтобы надеть на него свое пальто, которое сам же и запахнул, опустившись перед парнем на колени и долго вглядываясь в его лицо, в покрасневшие от слёз и бессонницы глаза. Да, он не мог уснуть от холода, от шума барабанившего над головой дождя и от страха...страха, что она идёт за ним.