Алракцитовое сердце (СИ) - Годвер Екатерина - Страница 70

- Мы договорились не мешать друг другу: большего я и не желал, - сказал Голем. - Если неприязнь жены и задела мое самолюбие, то самую малость. Я не был красив и не слишком хорошо умел держаться в свете, но маршальский жезл и чародейская слава привлекали ко мне многих женщин: обычно я тяготился их вниманием, но если хотел развлечься, то всегда имел на выбор пару-тройку адресов, где мог к обоюдному удовольствию получить все желаемое. Взаимная нелюбовь и неверность были обычным делом, так что на фоне других мы с Милой казались вполне благополучной парой. Это в какой-то степени соответствовало действительности: отношения наши со временем перестали быть крайне натянутыми и перешли в то прохладное приятельство, какое случается между дальней родней. Мила так толково распоряжалась теми средствами, которые я ей выделил первоначально, что вскоре я разрешил ей участвовать в управлении моими родовыми землями вместе с Ниримом. На зиму она возвращалась в столицу, а остальное время проводила дома, в Старожье. Меня зареченцы боялись, как бы я ни старался быть любезен, тогда как в Миле люди души не чаяли... Она всегда была внимательна и добра к ним, умела проявить и твердость, и сочувствие; Нирим и многие другие не переставали нахваливать ее практическую сметку. До женитьбы мне частенько случалось чувствовать неловкость из-за того, что я мало времени уделяю родной земле: постоянно я был занят чем-то более важным, к тому же, как я говорил, подданные недолюбливали меня, что осложняло дело... Теперь же, впервые со времен моей бабки, Старожье обрело настоящую хозяйку, и я воспринял это как должное, хотя не мешало бы проявить хоть немного благодарности... К стыду своему, по большей части я просто не замечал жену, если в том не было необходимости. А ее, надо думать, успокоила моя ненавязчивость, потому в те дни, когда ей приходилось встречаться со мной, взгляд ее прекрасных глаз больше не хлестал меня так, словно я был воришкой у позорного столба... Мила исправно ставила меня в известность о происходящем дома, без стеснения привлекала к решению вопросов, которые, как она полагала, требовали моего участия, и, обсуждая дела, мы куда чаще, чем можно было бы предположить, сходились во мнении. Но - временами это даже раздражало меня - при разногласиях она всегда уступала, как полагала для себя единственно верным в соответствии с брачной клятвой и своим положением. Была вежлива и обходительна со всеми, кто бывал у нас дома, хотя Венжара, устроившего когда-то наш брак, она по понятным причинам терпеть не могла, а Джеб ее пугал: в отличие от многих, она знала всю правду о нем, но это не делало его общество для нее более приятным. Джеб, впрочем, не обижался... Мы с Милой никогда больше, со злополучного дня нашей свадьбы, не делили ложе. Однако, верная своим убеждениям, в обществе она играла роль моей жены превосходно, что было особенно удивительно при ее большом деловом таланте. Обычно неглупые, но несчастливые в браке женщины придают своим чувствам много значения и открыто выражают пренебрежение и презрение к мужьям, заставляя тех краснеть перед другими мужчинами, однако Мила никогда себе такого не позволяла. Я много раз слышал, как уничижительно она отзывалась о тех дамах, кто публично прохаживался по чести их невезучих супругов; думаю, тут все дело в воспитании. Ее отец вбил ей в голову, что ради блага семьи она обязана стать для любого проходимца хорошей - такой, как тот пожелает - женой и хорошей матерью его детям; что в том важнейшее ее предназначение. Мила умела ценить себя, но в то же время ее представление о самой себе было ущербно, увечно... В дикие времена на Дарбате детей сажали в вазы или затягивали в тугие корсеты, чтобы вырастить из них уродцев на потеху правителям; когда я думаю о юных годах Радмилы, иного сравнения не идет на ум. Отцовская наука изогнула, изуродовала ее внутренний стержень, как шутовской корсет - позвоночник; но свою кривую спину она держала неизменно прямо - и с тех пор, как я узнал ее лучше, это восхищало меня. Поспешный брак со мной, вообще не заинтересованным в свадьбе и не желавшим обзаводиться наследниками, был для нее страшным оскорблением, но, мне кажется, откажись она играть на людях роль моей примерной жены - тем самым в своих глазах она лишь подтвердила бы то, что заслужила эту оскорбительную для себя участь... Так мне видится это теперь. Но тогда я не задумывался об этом вовсе и беспокоился об ее предпочтениях и душевном благополучии меньше, чем об удобствах и развлечениях для своих солдат, поскольку, в отличие от последних, Мила могла сама о себе позаботиться.

- Переступая через себя, Мила, тем не менее, научилась находить в той жизни, которой жила, определенное удовольствие; во всяком случае, так это выглядело со стороны, - снова заговорил Голем. - Ей льстило быть представленной Императору, нравилось ощущать восхищение мужчин, когда мы входили в бальную залу, нравилось вращаться среди дельцов и добиваться их уважения. Она любила делать добро и видеть его плоды. И ощущать людскую благодарность: тщеславие тоже было ей не чуждо. Она была доброй женщиной, но не святой, хотя иногда могла кому-то таковой показаться... Переворот в Круге чародеев прошел гладко, но дальше установление нового порядка продвигалось не так просто, как тебе могло показаться с моих слов, Деян. И не все покушения и поединки заканчивались для меня безобидными ожогами: среди сторонников прежнего Председателя встречались храбрые и одаренные бойцы. Когда после встречи с одним из таких меня втащили в столичный дом полумертвого и совершенно обессиленного, Мила сделала все, чтобы враги не добрались до меня раньше друзей, чем, несомненно, спасла мне жизнь: первый раз, но не последний... Два дня, пока не вернулся Джеб, она, лишенная колдовской силы, простыми лекарствами и заботой поддерживала во мне жизнь, не подпуская посторонних, каждый из которых мог оказаться убийцей. Однажды мы вместе по дороге во дворец попали в заварушку; в тот раз все, к счастью, обошлось... Я советовал Миле не выезжать из Старожья, однако она относилась к опасности с гордым пренебрежением: проще было убедить птицу не летать, чем заставить ее надолго укрыться в замке; прятаться она считала для себя недостойным... Я надолго уехал на Дарбат, но, когда первый раз вернулся, желающих поквитаться со мной стало лишь ненамного меньше. Вскоре после моего возвращения мы должны были посетить какой-то дурацкий благотворительный вечер, но меня задержали дела, и Мила отправилась одна. Негодяи к тому моменту уже отчаялись справиться со мной в честной драке и заложили на дороге бочку с порохом; они не разглядели, что меня нет внутри, и подорвали заряд огненными чарами, когда ее - наш - экипаж двигался мимо. Опытный кучер, вечная ему моя благодарность, не проехал над самой ловушкой, а, заподозрив что-то, подал в сторону: это спасло Миле жизнь. Семеро человек, шедших и ехавших по улице, погибло, но ей повезло уцелеть - хотя она много дней еще провела между жизнью и смертью; она едва не истекла кровью, у нее была повреждена голова и поломана половина костей, обломками кареты изуродовано лицо... Лечением сразу же занялись лучшие лекари, но поначалу прогнозы их звучали неутешительно. Я был взбешен; не то слово - взбешен! Ведь ловушка предназначалась мне! И я бы, уверен, смог вовремя заметить и обезвредить ее, не задержись так невовремя... - Голем помолчал. - Найти и уничтожить подлецов не составило большого труда, но это не удовлетворило меня. Моя работа в отдаленных уголках Дарбата вызвали большой интерес не только среди чародеев и ученых, но и при дворе, так что мне было позволено на полгода отложить отъезд с условием, что часть времени я посвящу просветительским лекциям и тому подобной ерунде. Дарбатскую миссию временно возглавил мой заместитель, а я, понукаемый чувством вины и долгом, в перерывах между выступлениями в Университете и приемами у Его Императорского Величества Радислава занялся делами Милы. Вернее сказать - своими делами, которые давным-давно на нее свалил. Некоторые ее бумаги и кое-какие заметки о встречах в ее записных книжках показались мне странными; часто она виделась с явными моими недоброжелателями, и в общем-то удивительным было не это, а то, что при таком раскладе я еще жив и даже не разорен, а ровно наоборот. Я поболтал со своим приятелем из императорской тайной службы, расспросил Милиного секретаря и Нирима: я знал, что в первые годы старик не доверял ей и следил за каждым ее шагом... Потом пришлось еще раз серьезно поговорить с Ниримом, и тогда уж он отовраться не сумел. Больше десяти лет за моей спиной творилось невесть что! Стоял за всем, конечно, Венжар - кто же еще. У меня, как я упоминал неоднократно, хватало врагов, а, если взглянуть со стороны, Мила была моим слабым местом. Я отнюдь не был беспечен в общении с ней, но все же возможностей подсыпать мне яду или подвести под смертельный удар у нее было больше, чем у кого-либо другого, а в случае моей смерти она наследовала бы мой титул и состояние. При достаточной наблюдательности несложно было заметить, что мы с ней ладим намного хуже, чем стремимся показать; неудивительно, что желавшие избавить Империю и мир от моего присутствия с завидным упорством старались найти к ней подход. Нирим через своих соглядатаев узнал о нескольких таких случаях и сообщил племяннику, а уж Венжар немедля ухватился за возможность это использовать... Не могу сказать, почему согласилась Мила - при том, что терпеть его не могла; возможно, ей казалось забавным наблюдать, как они водят меня за нос, и то, что я, сам того не зная, становлюсь обязан ей? Она водила с нашими с Венжаром недоброжелателями "тайную" дружбу, узнавала их планы из первых рук и выдавала Венжару, а уж тот находил способ, как нанести им удар в спину, не привлекая к себе внимания. И все это втайне от меня! Венжар полагал, что мне это не понравится, и был совершенно прав; стыдно вспомнить: я пришел в такую ярость, что при встрече едва не убил его... Это была первая серьезная наша ссора. Мы не разговаривали год; потом, впрочем, помирились: я вынужден был признать, что, как бы там ни было, некоторый смысл в этой его отвратительной затее был, и принес извинения. Стоит отдать ему должное: "некоторый смысл" в том, что делал Венжар, находился всегда, сколько я его знал, и сейчас, наверное, найдется. - Голем поморщился. - Но от того многие не становятся, конечно, менее отвратительны. Милу, хоть она и звалась мне женой, я не считал близкой подругой, так что на нее в обиде за обман не был: она воспользовалась не моим доверием, но моей невнимательностью и ленью, и воспользовалась в моих же интересах, что было, учитывая обстоятельства, поразительно... Как я вскоре выяснил, за то, чтобы предать меня, ей сулили мыслимые и немыслимые блага. И совсем не обязательно ей было пачкать руки и рисковать - достаточно было просто отойти в сторону в подходящий момент, как тогда, после поединка со сторонниками Эрксеса. Однако она играла за мою команду. Я был восхищен тем, с какой ловкостью она это проделывала, и потрясен ее верностью, пусть происходила эта верность не из симпатии, а из того причудливого представления о долге, которое неприязнь ко мне сделала особенно острым. Я не раз видел на поле боя, как солдаты ценой жизни выручают ненавистного командира, но от Милы не ожидал ничего подобного; к тому же чаще, гораздо чаще мне приходилось видеть обратное, и сам я много раз подкупал вражеских офицеров и солдат... Впервые я заметил то, с какой необыкновенной женщиной столкнула меня семнадцать лет назад судьба - и как бестолково и жестоко я распорядился таким незаслуженным подарком. Изучив ее записные книжки, расспросив ее слуг, я наконец-то начал хотя бы отчасти понимать жену, и чем больше я размышлял обо всем, между нами случившимся, и о событиях последних лет - тем большим глупцом я казался сам себе и тем большими уважением и симпатией проникался к ней... Она была... понимаешь... - Голем замялся. - Вот как бы ты рассказал о своей подруге тому, кто никогда ее не видел, Деян? Что в ней такого, что для тебя целого мира стоит?