Ветер удачи
(Повести) - Абдашев Юрий Николаевич - Страница 59

Дома, в маленькой, тесной квартирке, рядом с моделью парусника были расставлены на полках старые навигационные приборы, теперь уже вышедшие из употребления, но достать которые от этого было еще труднее: слишком много любителей всякого антикварного хлама развелось за последнее время. На стенах висели затертые на сгибах морские карты, давно списанные по причине своего ветхого состояния. Подлинным украшением комнаты были барометр и цейсовский морской бинокль — единственный трофей, вывезенный им в сорок пятом из поверженной Германии. У него были лоции — весьма редкие книги в нынешних частных библиотеках.

Иногда Святославу Владимировичу казалось, что путь в пять тысяч морских миль от восточных берегов Черного моря до Маскарен он мог бы проделать на ощупь, вслепую, так зримо представлял он себе и знаменитый Босфор с минаретами Истамбула, и гористые, поросшие козьим кустарником острова Эгейского моря, и зажатый в песках пустыни Суэцкий канал, где огромные корабли плывут как бы прямо по песчаной равнине. Ему даже чудилось, будто подобное путешествие им уже и впрямь совершалось когда-то в давние, незапамятные времена. Воображение становилось для него второй памятью.

Он, как никто другой, сознавал, сколько опасных ловушек подстерегает мореплавателя-одиночку в столь долгом пути. Тут и мощные ураганы, при которых скорость ветра достигает порой двухсот километров в час, вздымающие целые водяные горы и ломающие корабельные мачты, как спички, и острые рифы, которых не могут избежать даже суда, нашпигованные новейшими приборами, и гигантские кальмары, совершающие нападения на современные танкеры, способные сотрясать могучий корпус и делать глубокие вмятины в стальной обшивке.

Немалую опасность таил в себе и возникающий без всяких видимых причин нервный срыв, который нередко приводит даже бывалых и очень мужественных моряков, плывущих в одиночку, к тяжкой душевной депрессии, к внезапному страху перед беспредельностью океана. Участник кругосветной парусной регаты, знаменитой «гонки столетия», Джон Риджуэй, который до этого вместе с напарником за девяносто два дня пересек на веслах Атлантику, одним из первых сошел с круга. Он был раздавлен одиночеством и плакал, как ребенок.

Но у Святослава Владимировича, кроме того, хватало и своих забот, связанных с особенностями задуманного маршрута. Нужно было учесть и встречное направление тропических муссонов, и Южное пассатное течение, способное значительно замедлить ход судна, и неизбежное знакомство с районом возникновения тайфунов в северо-западном углу Индийского океана, и вероятность быть смытым за борт без всякой надежды на спасение.

Мать Веры и ее отчим жили невдалеке от Новороссийска в маленьком рыбачьем поселке Якорном, который со всех сторон обступали слоистые, вечно осыпающиеся мергелевые скалы, поросшие древовидным можжевельником с медно-красными перекрученными стволами, дикой фисташкой и кустиками скумпии. Листья ее, если размять их в пальцах, остро пахли чем-то похожим одновременно и на полынь и на хвою.

Осенью, в период штормов, на море часто возникали смерчи — огромные водяные колонны с раструбами у самых облаков. Они гнулись под напором ветра, иногда рушились где-то у самого горизонта. Но бывали случаи, когда смерч налетал на берег, и тогда он вдребезги разбивал временные причалы, вырывал с корнем молодые деревья в садах, поднимал в воздух штакетник, даже уносил столики с открытой террасы колхозной столовой и потом выбрасывал все это далеко в горах. В такие дни по руслам ручьев и речек валом шла соленая морская вода.

Родной отец Веры, Алексей Петрович, и старший брат не вернулись с фронта. Второй раз мать Веры вышла замуж за пожилого вдовца, с которым познакомилась еще в годы войны. Несколько дней он, раненный, отлеживался у них дома. Жили они тогда в деревне, невдалеке от Смоленска. Григорий Кириллович был с Кубани, куда приехал со своими родителями из-под Астрахани еще несмышленым мальчуганом. После демобилизации он прислал Вериной матери несколько писем, а потом и сам приехал за ними. Мать долго упиралась. Тяжелое время, дочь надо растить, поднимать на ноги, а тут продавай все: дом, корову — и езжай бог знает куда. Григорий Кириллович нравился ей своей степенностью, серьезностью, но о втором замужестве она не помышляла. И вот на тебе… Решилась, поехала. Впрочем, она в этом никогда не раскаивалась.

Григорий Кириллович мало чем напоминал типичного рыбака. Был он приземист и подвижен, говорил фальцетом, его легко было разжалобить и заставить пустить слезу. Солидности не прибавили ему даже смешные моржовые усы, которые он отпустил после войны. Но было в нем главное — он всегда оставался надежным человеком.

А когда Григорий Кириллович выпивал, то окончательно размягчался и добрел, хоть веревки вей. Правда, была у него одна слабость: в такие минуты он не мог сдержать бесконечный поток слов. Он то и дело вспоминал военные истории, и, слушая его, можно было подумать, что ратное ремесло было единственным, чем он занимался всю свою жизнь.

Домик у них был аккуратный, теплый, но маленький — всего две комнаты, кухонька да открытая веранда, с которой хорошо были видны и море, и огород, и бригадный стан с новым рыбцехом, крытым свежей дубовой дранкой.

Мать умерла в тот самый год, когда у Веры появилась на свет дочь Надя. Григорий Кириллович загрустил. Никогда не имевший своих детей, он успел привязаться к падчерице и гордо называл ее своей дочкой.

— Вот дочка с зятем приедут летом, — обычно говорил он соседям, — тогда, гляди, повеселей будет.

И они каждое лето приезжали в этот поселочек, проводили там два прекрасных месяца. Русло почти полностью пересыхающей речки было полно таинственности. Там росли лопухи, гигантские, как уши африканских слонов, и папоротники высотой больше человеческого роста. Там жили черепахи и желтопузики, а в ветвях кизила гнездились иволги и драчливые щеглы.

За лето Надюха загорала до черноты. От жесткой морской воды коротко остриженные волосы задиристо топорщились, и во всем ее облике было что-то озорное, мальчишеское, залихватское. Она прибегала домой со сбитыми коленками и облупившимся носом, с чертиками в светло-серых глазенках, казавшихся еще светлее на смуглом цыганском лице.

Для девочки это была пора великих открытий. Она становилась невольной свидетельницей бесчисленных таинств природы. При ней дрозды выкармливали своих птенцов, и паук ткал паутину, которая сама по себе уже была совершенством, она видела, как рождаются лесные ручьи и как из земных недр в корнях старого дуплистого дерева выбивается холодный родник. Каждый день приносил ей новые впечатления, открывал новую страничку в вечной книге Бытия. И Святослав Владимирович с Верой не уставали радоваться этому так, как если бы сами заново познавали мир.

Некоторые открытия она делала самостоятельно. Пришла раз, на следующий день после того, как искупали ее в настоящей бане, с головы до ног вымазанная чем-то похожим на серую глину.

— Да что же это такое? — всплеснула руками Вера. — Где тебя носило, моя милая?

— С ребятами. Ты не волнуйся, мамочка, это мыльный камень. Он смывает всю грязь…

Святослав Владимирович сделал ей сачок из марли, и они ловили бабочек, ярких, как альпийские цветы. У них собралась целая коллекция, и вечерами они подолгу рассматривали неповторимые узоры на крыльях разных аполлонов, адмиралов и траурниц.

Даже Григорий Кириллович, на что уж земной человек, взглянул как-то раз и воскликнул:

— Это ж надо! Сколько видел — летают, ну и летай себе на здоровье. Ничего особенного. А вот так, сразу… Это ж боже ты мой!

Надя покосилась на него и, обняв отца за шею, спросила шепотом на ухо;

— А что, дед до сих пор не знает, что бога нет?

Как большинство детей, она умела и удивить, и рассмешить, и растрогать. То скажет: «Ма-а, давай спать козырем», то вдруг увидит свежую фотографию, где ее сняли на горячих камнях пляжа, и вздохнет: «Вот посмотрю зимой на карточку, и тепло станет…»