Песня кукушки - Хардинг Фрэнсис - Страница 16

Шли часы, и Трисс наконец признала, что уснуть не получится. Она лежала на кровати, уставившись в потолок, и ее мысли крутились мрачным калейдоскопом. «Я больна, я сошла с ума, я ужасна, мне надо вылечиться». Что сказал доктор? Припоминая его слова, Трисс ощутила призрак надежды. Что, если он прав и ее болезнь вызвана лишь воспоминанием, которое она проглотила, как мраморный шар? Что, если все эти странности — просто «несварение мозга»? Вдруг ей станет лучше, когда она вспомнит то, о чем забыла? Если это так, «проглоченное» воспоминание относится к дню, который она потеряла, дню, когда она упала в Гриммер. Накануне все было нормально, она была почти уверена — ни странных галлюцинаций, ни жуткого голода. Трисс сфокусировала всю свою энергию, стараясь вспомнить утраченный день, но тщетно. Она села и прижимала ладони к глазам, пока перед ее взглядом не начали взрываться красные цветы. Она попыталась уловить то чувство уверенности и неминуемого узнавания, которое ощутила ночью на берегу Гриммера, воспоминание о мутной ледяной воде, — но нет.

Трисс почти ничего не знала о загадочной личности, о которой говорили ее родители, но одно она точно поняла. Он присылал их семье дюжины писем, которые каким-то образом оказались в ящике стола в комнате Себастиана. Как можно тише Трисс выбралась из кровати. Прихватив щипчики со своего туалетного столика, она осторожно приоткрыла дверь комнаты и внимательно прислушалась. Дома дышат во сне так же, как люди, и единственными звуками, нарушавшими тишину, были поскрипывания и тиканье часов. Остальные члены семьи давным-давно легли спать. Больше в доме никого не было, если не считать кухарки, комната которой находилась в подвале. Не было даже гувернантки, обычно располагавшейся в комнате недалеко от спален девочек.

Трисс осторожно прошла по коридору, прислушиваясь к малейшему шороху, раздававшемуся в комнатах, поскрипываниям матрасов и сонному бормотанию. Дверь в комнату Себастиана беззвучно открылась, и Трисс снова оказалась в запретном месте. Она не осмелилась включить свет, но ее глаза приспособились к темноте, так что она подошла к столу, ни на что не наткнувшись. Опустившись на колени, Трисс провела пальцами по ящикам, их рельефные металлические ручки холодили кожу. Да, вот этот, и она знала, что он доверху полон писем, их так много, что они видны даже в щель между ящиком и крышкой стола.

Она обнаружила, что пинцет проходит в щель, если повернуть его боком. Она попыталась вытащить какой-нибудь конверт за уголок, но это оказалось делом трудоемким и утомительным. Время от времени она чувствовала, что пинцет цепляет бумажный край, но потом опять соскальзывает.

За этим занятием она услышала, как часы в вестибюле важно отстучали двенадцать ударов. Последний звук стих, но Трисс показалось, что он продолжает висеть в воздухе, словно что-то жужжало в ухе. Этот тихий звук еще не исчез окончательно, когда Трисс услышала в коридоре еще что-то. Она действовала рефлекторно, бросившись на четвереньках в свое уже знакомое укрытие и закатившись под кровать. Только съежившись за бахромой покрывала, она осознала, что этот звук не имеет никакого отношения к шагам. Это было сухое легкое постукивание, похожее на звук крыльев умирающей мухи, бьющейся о стекло, только чуть громче. Оно приближалось и приближалось, пока Трисс не пришла к выводу: что бы ни производило этот звук, оно прямо за дверью, и собралась с духом, готовясь, что ручка сейчас повернется. Этого не случилось. Однако тихий звук внезапно стал намного четче. Дверь не открылась, но невидимый гость уже не был в коридоре. Он был в одной комнате с Трисс.

Из-под свисающего покрывала Трисс бросала короткие взгляды на незнакомца, убеждаясь, что это определенно оно, а не она или он. Оно порхало по комнате, описывая неуклюжие петли, задевая стены тем, что, по всей видимости, было крыльями, и легко ударяясь о мебель, время от времени останавливаясь там и сям. Это создание трудно было рассмотреть, и не по причине темноты. Когда оно на миг останавливалось и Трисс могла смотреть на него прямо, казалось, что оно тает под ее взглядом. Но, порхая туда-сюда, оно оставляло перед ее глазами только черные полосы.

Наконец оно присело на ручку ящика, переполненного письмами, и Трисс услышала шорох бумаги. Из ниоткуда существо извлекло тонкий прямоугольный предмет. Трисс прищурилась и увидела, как зыбкое нечто наклонилось и ловко засунуло конверт в щель над ящиком к остальным письмам. Оно бросило взгляд вокруг себя, и Трисс показалось, что она увидела крошечное бледное личико размером не больше яйца, с блестящими глазами. Потом воздух взревел, послышались торопливые хлопки, словно флаг затрепетал на ветру, и существо исчезло.

Трисс еще долго лежала неподвижно, прижимаясь щекой к грубому ковру. Она снова видела невозможное. Но почему-то, находясь в одиночестве посреди ночи в комнате мертвого брата, справиться с невозможным было легче. С пересохшим ртом она подкралась обратно к столу. В щели торчал уголок последнего письма. Она вытащила его пинцетом, затем поспешно вернулась к себе в комнату, разорвала конверт и развернула письмо. Оно было датировано сегодняшним днем и написано до боли знакомым почерком.

Дорогие отец, мама, Трисс, Пен!

Я снова пишу вам, хотя знаю, что напрасно. Я больше не верю, что мои письма доходят до вас, не говоря уже о том, чтобы получить ответ. Но я не могу остановиться. Эти письма — все, что у меня есть, хотя сейчас это просто игра «верю — не верю», в которую я играю, чтобы холод казался менее резким.

Даже если бы я подумал, что вы действительно увидите это письмо, я больше не имею сил держать лицо. Это место, где от храбрости ничего не остается. Зима никогда не кончается. Я уже не помню, когда она началась. Мне кажется, что я живу под этим безрадостным небом и метелью несколько лет. Может, это один и тот же день, растянувшийся в вечности, словно колючая проволока. Я перестал следить за происходящим. Все мои друзья мертвы. Люди, которые воюют рядом со мной, — незнакомцы, всегда умирающие до того, как я успеваю узнать их имена. Их лица стираются в моей памяти.

Мои руки и ноги мучительно ноют от холода, но боль лучше, чем мысли. Я превратился в развалину, знаю. Я чувствую, как моя душа тянется к ангелам, словно сломанная рука. Все, на что я могу надеяться, — это онемение и конец.

Простите меня,

Себастиан.

ГЛАВА 9

СТЕЖОК ВО ВРЕМЕНИ

— Себастиан… — Трисс не сразу осознала, что произнесла его имя вслух.

Чего она ожидала? Может быть, список требований от таинственного «него»? Но она не была готова к этому. Трисс держала письмо Себастиана дрожащими руками, поражаясь, как много и одновременно как мало помнит о нем. Она знала, что бывали особенные дни, которые она прекрасно с ним проводила, — день рождения, когда он помог ей одеться как египетской царице, пикник, когда он часами носил ее на плечах. Семейные легенды, время от времени торжественно повторяемые ее родителями, когда они считали уместным поговорить о своем потерянном сыне. Годами родители вплетали расплывчатые воспоминания Трисс в аккуратную ткань своих историй, и она перестала понимать, что же она действительно помнит.

Это совсем другое. Это поражало, как тепло слезы, упавшей на кожу. Внезапно Себастиан оказался человеком, потерянным, испуганным, отчаявшимся человеком, которому больно. Она ощутила глубокое сочувствие к нему, смешанное с ужасом, и осознала, что действительно любит Себастиана, несмотря на туман минувших лет. Но он умер. Себастиан умер пять лет назад, суровой зимой. Пришло письмо от его командира, где говорилось, что в его части окопа был взрыв, глубочайшие соболезнования, ни малейшей возможности, что кто-то уцелел. Ошибка невозможна.

Трисс не могла понять поведение родителей. Ящик был переполнен письмами. Месяцами, а то и годами приходили письма от Себастиана, и родители знали об этом. Они изрекали высокопарные речи о своем давно утраченном сыне и все это время держали его письма в ящике стола и делали вид, что их нет. Их исполненное достоинства горе было ложью. Все было ложью. Ее родители говорили, что эти письма шлет «тот человек», загадочный «он», который, как они считали, мог напасть на Трисс. Подумав, она поняла, что они никогда не говорили, что это «он» пишет письма. На самом деле отец сказал, что письмо от «него самого» будет отличаться от «обычного».