Песня кукушки - Хардинг Фрэнсис - Страница 15

— Дорогая, — ласково произнесла мать дрожащим голосом, — ты уже съела половину погреба. Так что, если только ты не хочешь сухую овсянку или муку…

— Овсянка! Я могла бы съесть кашу. Кашу!

— Нет! — отрезала мать, закрыла глаза и пригладила волосы. — Нет, — добавила она нежнее. — Хватит, Трисс… правда, хватит.

— Ты обещала! — Трисс вскочила на ноги, и из ее горла вырвался жуткий вопль. — Ты обещала, что я могу есть, пока не наемся!

Она чувствовала невероятную злобу, словно ее обманули, спровоцировали дать волю аппетиту, а потом отняли еду. Трисс крепко сжала тарелку в руках, ей казалось, что она вот-вот разобьет ее о стол и будет смотреть, как китайский бело-голубой фарфор разлетится на крошечные кусочки. Почему родители морят ее голодом? Что с ними не так?

— Трисс! — Это голос отца, достаточно резкий, чтобы проникнуть сквозь охватившие ее ярость и отчаяние.

Он никогда так с ней не разговаривал, и его интонация задела ее за живое. Она внезапно осознала, что она творит — стоит у опрокинутого стула, сжимая тарелку побелевшими пальцами. Мать поднесла руку к горлу — знак, что она сильно нервничает. Пен с трудом сдерживает насмешку, ее глаза завороженно и ликующе блестят. Тарелка загремела, когда Трисс с грохотом шлепнула ее обратно на стол. Ее рот пересох, и она не могла вымолвить ни слова. И молча вылетела из столовой.

Оказавшись в своей комнате, Трисс свернулась клубочком на кровати. Когда в дверь постучали, она приподняла голову, но не нашла в себе решимости открыть дверь.

— Трисс? — Это отец. Его голос был ласковее, чем до этого, но Трисс не хотела видеть его лицо, опасаясь обнаружить жесткость и разочарование, с которыми он иногда смотрел на Пен.

— П… прости меня… — прохрипела она.

Дверь открылась. Отец вошел, и его лицо не было суровым. На нем были написаны усталость и грусть, отчего Трисс почувствовала себя еще хуже.

— Такого поведения я не ожидал от моей Трисс, — тихо сказал он. — Моя Трисс милая, спокойная девочка, она всегда хорошо себя ведет. Она не топает ногами и не кричит за обеденным столом.

— Мне так стыдно, — прошептала Трисс. — Я не могу… — «Не могу с этим справиться, мне кажется, я схожу с ума, мне кажется, вы морите меня голодом и я умру, мне кажется, вы меня ненавидите, а я ненавижу вас». — Мне кажется, я… наверное, у меня температура. — Простая ложь, легкий предлог, и Трисс стало нехорошо от этих слов.

— Да. — Осанка отца утратила напряжение, и он сел рядом с ней на кровати. — Да, скорее всего. Мне показалось, что ты раскраснелась, когда мы выходили от портного. — Он потрогал рукой ее лоб и был удовлетворен. — Длинный день, не так ли? Много событий.

Он обнял ее, и она прижалась к нему, цепляясь обеими руками, словно утопающая, пряча лицо в его жилете. «Помоги мне, помоги мне, помоги мне…»

— Что тебе нужно, — наконец вымолвил отец, — так это пораньше лечь спать. Хорошенько выспавшись, ты почувствуешь себя намного лучше.

Он прижал ее к себе, отпустил и встал, ласково глядя на нее сверху вниз. Трисс сумела выдавить улыбку и кивнуть. Дверь за ним закрылась, и Трисс осталась одна, наедине со своими мыслями.

Пен сказала Трисс, что та делает все чуть-чуть неправильно. «Это правда, — подумала она. — Я все делаю неправильно. Я солгала доктору, который хотел помочь мне, и непохоже, чтобы это пошло мне на пользу: я продолжаю кричать на людей, и скоро они все равно решат, что я сошла с ума. Так что я могу сделать? Мне надо выздороветь без помощи доктора. И быстро, пока они не поймут, как серьезно я больна. Так не может продолжаться».

Ей надо выздороветь. Возможно, это лишь вопрос силы воли. Возможно, это реально — заставить себя не съедать все, что есть в доме. Может быть, она заставит себя не видеть странные несуществующие вещи. Возможно, когда Ангелина начала кричать, ей следовало просто игнорировать ее и продолжить собирать вещи. Возможно, если бы она просто смотрела на шевелящиеся манекены в витрине магазина, а не убежала прочь, они вновь стали бы неподвижными. Может быть, куклы в ее комнате на самом деле не двигались, что бы она ни видела периферическим зрением…

Ее глаза устремились к гардеробу, куда были торопливо спрятаны куклы, и она нерешительно села, кусая губу. «Они не шевелятся, — сказала она себе, осторожно приближаясь к двери. — А даже если да, я знаю, что это не по-настоящему. Я буду просто смотреть на них, и они станут нормальными».

Когда она открыла дверь гардероба, лежавшая внутри бугристая наволочка демонстрировала утешительное нежелание шевелиться. Трисс толкнула ее ногой и быстро отошла назад. Набитая наволочка покосилась и упала, раскрывшись, оттуда вывалилась одна кукла. Это была фарфоровая кукла-половинка[6] с тусклыми волосами, собранными в узел на затылке, в голубом платье с узкой талией и подушечкой в том месте, где должна быть нижняя часть тела. Медленно и осторожно Трисс присела около наволочки и подняла куклу. Подушечка была как раз подходящего размера, чтобы уместиться в ее раскрытой ладони, фарфоровая головка, шея и тельце были четыре дюйма длиной. Глаза куклы были прикрыты, изящные маленькие ручки сложены на кружевном вырезе и розочке на корсаже, как будто поправляли платье. «Ты просто кукла. Ты просто кукла. Ты просто…»

Первое движение было едва заметным. Крошечная ручка, нежная, словно рыбий хвост, чуть-чуть поменяла свое положение. Медленно, украдкой она потянулась к державшей ее руке Трисс, и та почувствовала, как маленькие холодные пальчики легко поскребли подушечку ее большого пальца. Кукла не повернула головы. Ее глаза были закрыты, и она наугад водила руками. Трисс потребовалась вся ее сила воли, чтобы не бросить куклу. Мысль о том, чтобы раздавить ее, сломать изящную шейку, словно стебель сельдерея, вызывала ужас. Рука Трисс дрогнула, но она попыталась сосредоточиться на мысли, что все это не на самом деле, ей просто мерещится.

Наконец крошечные ищущие пальчики наткнулись на булавку в подушечке и сомкнулись вокруг белой стеклянной головки. Не успела Трисс отреагировать, как кукла схватила булавку обеими руками, выдернула из подушечки и вонзила ей в большой палец.

— Ой! — Трисс отдернула руку, но умудрилась не выронить куклу.

«Это не на самом деле, — уговаривала она себя, хотя на кончике пальца из едва заметного прокола выступила капля крови. — Этого не может быть, этого не может быть». Но через миг ей стало еще больнее, когда кукла выдернула булавку и снова вонзила в палец Трисс.

— Ой! Прекрати!

Несмотря на свою решимость не обращать ни на что внимания, Трисс не удержалась и свободной рукой выхватила булавку у крошечного врага. «Мне не надо было этого делать, это не взаправду, это не взаправду». Но делать вид, будто она что-то не замечает, оказалось сложнее, ведь то, чего не следовало замечать, попыталось уколоть ее. Трисс осознала, что кукла издает тихие музыкальные звуки, напоминающие постукивание чашек на блюдцах. Ее челюсть быстро двигалась вверх-вниз, но Трисс не могла понять, то ли она скалит зубы, то ли пытается что-то сказать. Ее ручки елозили по подушечке в поисках нового оружия.

— Прекрати! — прошипела Трисс. Она встряхнула куклу, и кровь похолодела у нее в жилах, когда она увидела, как та качает головой в высоком парике взад-вперед. — Прекрати, или… — Ее затопила паника, и в приступе голода, приглушенного, но не утоленного, она сказала: — Или я тебя съем!

Голос куколки стал громче, переходя в скрипучий рык. Трисс провалилась в колодец черного отчаяния. Она закрыла глаза и открыла рот, шире, еще шире. Фарфор скользнул по языку, словно мороженое. Подушечка оказалась грубее, и на один тревожный миг рот оказался забит старым пыльным бархатом. Потом Трисс сделала что-то, от чего дрожь пробежала по ее горлу, и в следующую секунду проглотила подушечку. Какое-то время она чувствовала холод и твердость булавочных головок, продвигавшихся по пищеводу. После этого Трисс долго сидела, уставившись на пустые ладони.

«Я не могла это сделать». Придя в себя, дрожащими руками она захлопнула дверь шкафа. Потом, пошатываясь, встала, подошла к туалетному столику и упала в кресло. Глядя в зеркало, она открыла рот как можно шире, закрыла и опять открыла и закрыла. Видеть шевелящихся кукол — это безумие. Глотать кукол целиком — еще большее безумие. Она никак не могла открыть рот настолько широко, чтобы засунуть в него куклу. Не говоря уже о том, чтобы протолкнуть ее дальше в горло. В зеркале она видела, как ее лицо исказилось от замешательства, страха и уныния, но слезы так и не пришли. И только постепенно она осознала, что сосущее чувство голода в ее желудке наконец прошло. Она больше не хотела есть.