Заговор профессоров. От Ленина до Брежнева - Макаревич Эдуард Федорович - Страница 59

А какая ключевая проблема во внешней политике сейчас?

Пожалуй, Гитлер и набирающая мощь нацистская Германия. В ее политических кругах все более привычной становится идея от Гитлера: Германии следует обратить взоры на восток.

Туда же, на восток, стремился Наполеон. Это стремление — удел могущественных империй Европы, какой была полтора столетия назад Франция. А теперь в империи выходит Германия. Но если Наполеону не удалось завоевать огромную страну на востоке, то у германского фюрера это может получиться, считали в Германии.

«Майн кампф» («Моя борьба») Гитлера была вне чтения Тарле в условиях того времени. Но газеты, в общем-то, рассказывали о событиях и настроениях в Германии. И Тарле с его взглядом историка представлял, куда движется эта страна.

И он принимает решение писать книгу под названием «Наполеон», наброски к которой он еще делал в Алма-Ате. Пишет на одном дыхании, пишет вдохновенно, имея цель и концепцию. Он так пишет о Наполеоне, этом выдающемся государственном деятеле и полководце эпохи становления капитализма, как никто до него не писал. Он создает образ французского императора, используя свои ранние работы, материалы из российских и европейских архивов, к которым имел доступ в 20-е годы, мемуары современников Наполеона.

И вот книга закончена. И она, как он говорит, «представляет собой не популяризацию, а результат самостоятельного исследования, сжатую сводку тех выводов, к которым автор пришел после изучения как архивных, так и изданных материалов»18.

Но книга написана языком писателя, блестящего стилиста, ее читаешь как роман. И поэтому она выходит в издательстве «Молодая гвардия» в серии «Жизнь замечательных людей». Это было в 1936 году. Читающая публика в восторге от книги, ее скоро переводят и за рубежом.

Но интересно мнение ученых людей. Они принимают концепцию книги, ее стилистику, ее язык. Академик Д.М. Петрушевский пишет Тарле: «Вашего “Наполеона” прочел с большим увлечением. Это настоящий шедевр исторической науки и искусства… Это общее мнение всех, кто читал Вашу книгу»19.

Так какая же концепция была у этой книги, сделавшая ее заметным явлением в науке? Лучше всего сказать словами самого Тарле: «Историческая обстановка, при которой началась, развивалась и окончилась изумительная карьера Наполеона, была такова, что ему суждено было отчасти в истории Франции, а особенно в истории покоренных им стран играть долгое время определенно прогрессивную роль»20. Эта прогрессивная роль была в том, что Наполеон укреплял и совершенствовал систему буржуазного государственного устройства во Франции и пресекал все попытки реставрации средневековых порядков, исходящие от феодальной реакции. «Главными мотивами наполеоновской экономической политики были желание сделать французскую промышленность главенствующей на земном шаре и неразрывно с этим связанное стремление изгнать Англию со всех европейских рынков»21. Именно этому была подчинена внешняя политика французского императора, которую Тарле называл захватнической, имеющая цель — стремление к мировому господству. Когда германские историки поставили Гитлера и Наполеона на одну доску, Тарле четко обозначил отличие между этими фигурами, жестко констатируя, что Наполеон был сыном восходящего класса буржуазии, а Гитлер — плесенью, порожденной загнивающим реакционным империализмом. Это была первая оценка Гитлера, данная историком и взятая на вооружение советской идеологией.

А вот мнение литературного критика и драматурга. А.М. Борщаговский пишет: «Для людей моего поколения автор “Наполеона” всегда будет стоять в ряду крупнейших мастеров слова и тонких художников»22.

И наконец, мнение политика, которому, в общем-то, и предназначалась книга. Политиком этим был Сталин. Возьмем его слова о книге Тарле из газеты «Известия»: «Книга профессора Тарле о Наполеоне по сравнению с работами других буржуазных историков является, безусловно, одной из лучших»23.

Такая сдержанная оценка Сталина, несомненно, говорит о том, что и выбор темы книги, и концепция ее были сделаны Тарле безукоризненно точно. Но что же предшествовало этому безымянному письму Сталина в «Известиях» о книге «Наполеон»?

Игра с властью за свое профессиональное «Я»

А предшествовала все та же борьба Тарле за убеждение власти в своей полезности ей и государству. Он продолжал биться за свое «я» ученого, используя малейший повод.

Вернемся в 1934 год. Невод репрессий шел тупым углом, заглатывая и троцкистов, и соратников Зиновьева, бывшего партийного лидера Ленинграда, и соратников Каменева, бывшего главы правительства, и представителей исторической школы академика Петровского, умершего за год до этих событий, да так и не сумевшего доказать полезность его школы власти и стране.

И в этой ситуации смелость Тарле была удивительна. В марте 1934 года, работая по поручению отдела науки и образования ЦК партии над проектом постановления Политбюро по поводу преподавания истории. И одновременно он пытается решить свой вопрос. Он обращается к помощнику Сталина: «Уважаемый тов. Поскребышев, прилагаю краткое изложение того, о чем хотел поговорить с Вами и хотел бы довести до сведения Иосифа Виссарионовича…»24

Так о чем же хлопочет Тарле в письме, предназначенном Сталину?

«Сейчас партия и Наркомпрос поставили вопрос о необходимости немедленного принятия мер к подъему уровня исторического образования в СССР. Справедливо при этом указано на абсолютно неудовлетворительные учебники, на отсутствие подготовленных преподавателей на всех ступенях школы и т.д. Среди людей, которые признаны небесполезными в связи с предпринимаемою реорганизацией, оказался ныне и я. Всецело сочувствуя предпринимаемым работам на этом, пока заброшенном участке великой культурной работы, производимой советской властью, и уже принимаясь за работу — я с полной искренностью должен указать, что ничем не мотивированное ложное мое положение, длящееся исключительно по инерции, связывает меня по рукам и ногам во всем, в том числе и в предстоящих моих усилиях быть полезным Наркомпросу и партии. Я состою в настоящий момент профессором вузов, профессором Института красной профессуры, я пишу о советском строительстве в американских газетах, меня избирают единогласно в вице-президенты Общества англо-советского сближения, меня зовут преподавать в Высший коммун[истический] институт просвещ[ения] (ВКИП), но я до сих пор не восстановлен в звании члена Всесоюзной Академии наук, с меня до сих пор не снято несправедливо, по необоснованному недоразумению наложенное пятно. И у нас, и в ученых кругах Запада просто понять не могут (и постоянно возвращаются к этому вопросу), почему до сих пор не ликвидирована эта явная неувязка, подрывающая не только мою личную работу, но и ослабляющая международный престиж исторического отделения Академии, поскольку там осталось ужасающе мало, так мало, как нигде в мире, — всего два (тт. Волгин и Лукин) специалиста по истории Запада и поскольку поэтому каждый член на учете. Я состою членом Колумбийской академии политических наук в Соед[иненных] Штатах, членом трех главных французских ассоциаций, занимающихся историей, постоянным сотрудником шести ученых журналов Франции, Англии, Соед[иненных] Штатов, членом Общества друзей Советской России во Франции, вице-президентом Общества англо-советского культурного сближения. Не тайна, что меня собираются сделать почетным доктором Сорбонны — честь, которой пока удостоен лишь акад. И.П. Павлов. Я хочу всецело связать свое имя с великим социалистическим строительством, — я прошу только об элементарной справедливости, об устранении вредной для дела неувязки, мешающей моей работе, т.е. о восстановлении меня в Академии, куда я был избран в 1927 г. Евгений Тарле»25.

В этот раз Тарле ответа так и не дождался. Но он продолжает биться за свое реноме академика. Оказывается, это действительно для него, как ученого, величайший стимул. А повод скоро нашелся. Летом 1935 года он получил приглашение из парижского университета (Сорбонны) прочесть несколько лекций, посвященных результатам его исследований по истории Франции. И Тарле обращается к председателю советского правительства В.М. Молотову с просьбой решить вопрос о чтении им лекций в Сорбонне. При этом он просит о личной встрече, чтобы объяснить, что хотя он и состоит профессором, но положение его не нормально, ибо он не восстановлен в Академии. Молотов интересуется мнением Бубнова, наркома просвещения. Бубнов, который только с помощью Тарле решал вопросы реформы исторического образования, боится ответственности. Он пишет: