Заговор профессоров. От Ленина до Брежнева - Макаревич Эдуард Федорович - Страница 26

Стоило облечь в метафорическую форму те сомнения и разочарования, что преследовали его, как они обрели некий смысл, стали нитью движения. Такова была для Устрялова сила отчеканенных поэтом строк, даже если они несли одну горечь.

А в дневнике он запишет недрогнувшей рукой профессора: «Финал ужасен, кругом разложение и смерть… Ошибались: приняли судороги умирания за трепет рождения, а трепет рождения за конвульсии болезни. Вот и расплата. И глупое чувство стыда, ложного самолюбия мешает сознаться в ошибке». Это он о краткой, как миг, эпохе Колчака.

В Иркутске недолгое было сидение. Ждали, кто возьмет власть — мятежники, больше красные, выступавшие вдоль железных дорог, эсеры, атаман Семенов или отступающий с армией Колчак, надеющийся, как и Семенов, на японцев, чьи войска стояли в Чите. Чехи заявили, что готовы охранять только поезд с ценностями, а за поезд «верховного» снимают с себя ответственность.

Ну какая тут пропаганда, агитация, газета? Хаос сплошной. Да по русской традиции — горькое застолье.

«Зашел к Т.В. Бутову. Застал накрытый скатертью стол, на нем бутылку водки, кусок лука и кусок соленой, жесткой красной рыбы (кета?). За столом, кроме Т.В., сидели Энгельфельд, Горяинов и некто для меня неизвестный. Пили. Выпил и я две рюмки. Потом пришел Бурышкин. Беседовали о Москве, о прошлом».

Все перечисленные здесь лица из застольного круга по большей части кадеты и чиновники колчаковского правительства. Уже ни на что не способного. «Правительство одиноко, — восклицает Устрялов, — и даже буржуазия жертвует на большевиков и эсеров». Буржуазия, которая недавно была опорой Колчака.

Иркутск держался недолго. Уже 5 января 1920 года о себе заявила новая революционная власть. Устрялов боится ареста, все же не последний человек в колчаковской администрации. Прячется у надежных людей и ищет возможность снова бежать.

Помогают старые связи. Товарищ из кадетов добыл место в японском вагоне. Вместе с супругой профессор отбывает в Читу.

Но что Чита? Это транзит. В Чите ему удается получить разрешение на проезд до Владивостока через Харбин. Да, это Маньчжурия. Но так ли уж надежен Владивосток? Надо остановиться в Харбине, отдышаться, осмыслить этот последний год, от которого можно было потерять голову.

«26 января. Приехали в Маньчжурию. Таможня, граница. Китайцы, японцы, военные, русские. Купили белого хлеба коврижку фунта в полтора за 45 р. сибирскими. На станции продаются разные вещи, как-то: куклы, духи, серебрянные чайнички и пр. Бутылка пива — 75 р. Будем стоять здесь до завтра».

Харбин стал ему убежищем на целых 15 лет. Там он обрел профессорскую стать, научный авторитет, имя в университете и эмиграции. Там были написаны им самые ценные работы, там он выступил с идеей «смены вех».

Дневник открывает профессора

Вернемся к дневниковым записям Устрялова, относящимся к омскому и иркутско-читинскому периодам его жизни. Это 1919-й и начало 1920 года. Они впечатляют. Прежде всего тем, как он описывает перипетии судьбы параллельно с деталями быта. Эти булки, жирные гуси по недорогой цене, молоко в крынках, сибирская наливка — дорогие артефакты времени. Но, конечно, самый яркий след оставляют его размышления о времени и о себе. В них главенствует ум не пропагандистский, а профессорский. Взгляд на события объемный и сторонний — диалектический взгляд, не пресмыкающийся перед метафизической рефлексией уязвленного интеллигента.

В этот период он служит у Колчака, верно служит. Но с первого дня в своих записях он регулярно оценивает большевиков, их политику, тактику, идеи, влияние, изменение своего настроения в отношении их. Честен и хладен его профессорский ум, представивший ту историю нам сегодняшним в незамутненном состоянии. Дневнику ведь доверяют самое сокровенное.

Если собрать эти оценки воедино, выбирая из дневниковых дней, то концентрация их производит достаточно сильное впечатление.

«Жизнь все время, как на вулкане. Мало у кого есть надежда победить большевиков (Омск, 09.02.1919).

Вчера читал доклад о Советской России в заседании «Восточного Отдела Центрального Комитета Партии Народной Свободы». Говорил о мудрости Ленина и о силе большевиков. В общем тревожные перспективы (Омск, 14.02.1919).

По-видимому, фатально назревает японская “ориентация” — последняя ставка. Большевики будто бы подходят к Одессе, и Деникин признает опасность положения. Да, великая русская революция достойна Великой России! (Омск, 04.03.1919).

Большевики, видимо, держатся крепко. Молодцы! Говорят, Украина уже окончательно ими очищена и близится решительная схватка с Деникиным… Мы должны “до полной победы” продолжить нашу борьбу с большевизмом, но мы обязаны воздать ему должное. Теперь уже нельзя противопоставлять его французскому якобинизму. Их устойчивость одинакова… (Омск, 7—8.03.1919).

Большевики — как затравленные звери, умирают, но не сдаются. Честь им и слава! Возможно, что они попробуют и им удастся ближе сойтись с Германией и тем подбросить хвороста в угасающий очаг всемирной революции (Омск, 26.05.1919).

В общем, тревожно. Начинаются там и сям “панические” разговоры, обыватели готовят чемоданы, “беднота” открыто радуется и поджидает большевиков. Говорят, и в сибирских деревнях настроение большевистское. Не переболели еще, не знают, на себе не испытали, что такое Советская власть, а ведь рассказам русский человек плохо верит. Эмпиризм дикарей — ничего не поделаешь. Возможно, что Сибири еще суждено испить эту горькую чашу (Омск, 10—11.07.1919).

Видимо, лозунг “цель оправдывает средства” ему (Колчаку. — Авт.) слишком чужд, органически неприемлем, хотя умом, быть может, он и сознает все его значение. В этом отношении величайший человек современности (тоже к гордости нашей русской) Ленин — является ему живым и разительным контрастом (Омск, 21.07.1919).

В народе повсюду большевизм, везде враждебная атмосфера, радостное ожидание. Тяжко. Опять бежать? Зачем? Куда? Не бесполезно ли? Ужели прав Дурденевский — «конец Вандеи»? (Омск, 12—13.08.1919).

Был бы смысл в победе большевиков, в объединении ими всей России. Но ведь этого нет! (Омск, 15.08.1919).

Большевики торжествуют на всех фронтах. Тяжелое чувство, камень на душе (Омск, 25.08.1919).

А финал ужасен, кругом разложение и смерть. Нет надежды на улучшение, нет веры в дело… Кризис назрел, душно в старой рамке (Иркутск, 19.12.1919).

Повсюду царит мелкий бес, и, конечно, будет только справедливо, если большевики пройдутся здесь своей метлой (Иркутск, 24—25.12.1919).

Пришла пора — ничего не поделаешь. Большевизм побеждает, победит — я, по крайней мере, в этом почти не сомневаюсь. Он объединит Россию — честь ему и слава! Боже, как глубоко все ошибались, ничего не поняли (Иркутск, 03.01.1920).

Тяжело на душе. Окончательно рушится привычная идеология, отвергнутая, разбитая жизнью. Уже давно сомнение закрадывалось в душу, но теперь уже ясно: большевизм побеждает и вооруженная борьба против него не удалась. Скрывать от себя дальше эту истину просто бессмысленно, глупо (04.01.1920).

Хочется писать (опять “пересмотр идеологии!”), но ведь негде печатать, все в прошлом. Катастрофа, крушение сверху донизу. Сплошная ошибка — вовне представляющаяся преступлением. Опустошена душа в смысле личного содержания. Ужасно (Иркутск, 09.01.1920).

А мы? “Слуги реакции”. Действительно, дикою игрой рока попал в типичные “публицисты реакции”, в Меньшикова, если не Гурлянда, колчаковщины! Чудно. Спета ли песня? Помню, как-то в беседе с Ключниковым перед его отъездом обсуждали эту проблему. Он еще говорил — “ну, если увидим, что ошибались — придет время и встретимся с большевиками”. Он быть может прав, я соглашался. Теперь вот осуществилось… Уехать на Восток, оттуда кругом — на юг России, оттуда — в Москву! Вот бы счастье, даже не верится… А потом — да здравствует Советская Россия! (Иркутск, 10.01.1920).

Мы боролись, стараясь подбодрить себя и других. Но подлинной бодрости, уверенности в успехе, как и настоящей веры в белое дело, — не было; по крайней мере, во мне. Вера в Россию — была и осталась. Но не покидали сомнения, исчерпывается ли Россия — “нами” белыми (Харбин, январь 1935 г.)».