Горюч-камень
(Повесть и рассказы) - Глазков Михаил Иванович - Страница 43

Мишка быстро ввел сторожиху в свой замысел, и та помягчела. Условились, как только она заслышит вора, подаст знак — часто заколотит колотушкой.

Ребята присели на солому и, прижавшись друг к другу, стали ждать. Молчали. Мишке вспомнились фронтовые друзья. Венька думал о Варьке, своей младшей сестренке: последнее время та стала часто грустить, вспоминать отца, а то, глядишь, и тихонько заплачет. Скажешь ей: ну чего ты? — а она еще пуще зайдется. Зря ей тогда сказали про похоронку…

А Витек Дышка вспоминал родную Залегощь, куда его тянет всегда-всегда. Можно бы, наверное, и ехать туда, ведь немца, говорят, прогнали. Но мама что-то медлит, прознала, что дом их спалили фашисты — маскировали свое отступление дымом. А что на пепелище делать! Но не только поэтому тянет мать с переездом: фронт ушел недалеко от Залегощи, могут еще и вернуться немцы-то…

Чу! От молотилки донеслось частое стуканье колотушки — бабка Устя знак подает. Ребята навострили уши: у ржаного вороха кто-то возился, слышалось шуршание зерна.

— Пошли, — шепнул Мишка. Ребята присели на корточки, зажгли, закрываясь полой пиджачка, огарок свечки, сунули его в пустотелую тыквину. Венька взял ее в руки, мигом взобрался на шею присевшего Мишки и накрылся с головой простыней. Мишка распрямился и медленно пошел вперед. По току двигалось страшное привидение, в белом, с горящим изнутри черепом. Оно безмолвно приближалось к вороху зерна, где затаился кто-то… И тут тишину вечера прорезал истошный крик:

— А-а-а! Помогите! Помогите! Свят, свят, свят!..

Ребята без труда узнали голос Аринки Кубышки и ее толстую низенькую фигуру, бросившуюся наутек с тока. Преследовать ее не стали. Зачем? Знали, что ее ноги уже больше не будет здесь…

— Ну и придумщики! Ну и мастаки! — восхищенно покачивала головой караульщица. — Такое, спаси Христос, отчебучили, что и у меня-то мурашки по спине пошли!

— Все, бабка Устя! Теперь тебе и ружья не потребуется! Сторожи себе спокойно, колоти в свою колотушку!

И Мишка, забросив ненужную больше тыкву, пошел с друзьями с тока.

Григорий позвал Мишку и Веньку в ночное.

— Как смеркнется, приходите на Киндинов двор: погоним табун к Горюч-камню. Накопайте картошки — печь будем.

…Над угрюмой глыбой Горюч-камня повисла тонюсенькая серьга молодого месяца. Она озаряет скупым, безжизненным светом и раскинувшуюся внизу луговину, и тусклые воды Воргола, и небольшой холмик на самой вершине Горюч-камня — Петькину могилу.

Тишина. Слышно, как на недальнем лугу пофыркивают пасущиеся кони, шумит на быстрине речка, да иногда где-то жутко прокричит незнакомая ночная птица…

Григорий остался внизу на лугу ладить костер, а Мишка с Венькой, вскарабкавшись по каменному склону на кручу Горюч-камня, молча стоят у могилы друга.

Мишка попытался представить себе, как погибал их вожак вот здесь на открытом ветрам крутояре. Отсюда видно все Казачье, и Петька, под дулами вражеских автоматов, как бы держал перед земляками свой последний тяжелый экзамен.

— Миш, а вот тут немецкие мотоциклы стояли, — сказал Венька, отойдя немного от кручи. — Отсюда они стреляли в него…

Венька наклонился и зашарил рукой в траве.

— Ого, вот гильза! Другая!

Мишка подошел и, опустившись на колени, тоже стал искать. Нашел такую же заржавевшую немецкую гильзу. Подбросил ее на ладони: может, из нее вылетела пуля, пробившая Петькино сердце!.. В траве что-то блеснуло. Мишка поднял ножичек, трофейный, с белой костяной ручкой! Севкин ножичек, который Петька тогда, в день гибели друга, взял себе. И Мишка положил неожиданную находку в карман.

Внизу, на разлужье, загорелся костер. Он засветился в беспредельном ночном пространстве красной негасимой точкой, и ночь была бессильна пред ним, таким маленьким и упорным.

— Пошли! — позвал Мишка Веньку. И они заскользили по каменной круче к Ворголу.

Лошади разбрелись по лугу.

— Не убегут, дядь Гриш? — забеспокоился Венька.

— Зачем им бежать от такой благодати…

Ребята постлали на траву пиджачки, легли и стали смотреть на жаркое пламя костра. Сухие ивовые сучья горели дружно, потрескивая и постреливая по сторонам искрами. Мишка до мельчайших подробностей вспомнил другую, предвоенную ночь тут же в ночном. Тогда вот так же у полыхавшего костра сидел седоусый дед Веденей и рассказывал о Горюч-камне. Знать бы ему тогда, что его красивая и гордая легенда вдохновит Петьку на не менее прекрасный подвиг! А разве совершенное самим дедом Веденеем — не подвиг? И вот теперь сидит у точно такого же костра сын его, бывший моряк, изувеченный в сражении за Родину. И он, Мишка, тоже пришел сюда с поля боя…

Пламя костра между тем угасло, лишь ярко и паляще светились в подступившей мгле головешки.

— Пора класть картошку, — сказал Григорий.

Мишка и Венька раскопали палками головешки и побросали на них картофелины, укрыв их горячей золой.

— Пока она печется, хотите, я расскажу вам про свой последний бой? — предложил Григорий.

— Хотим, дядя Гриш!

— Эсминец наш в первые же дни войны был потоплен, — начал тот. — Воевали мы на земле, слыхали, небось, про морскую пехоту! На Севере это было, в Заполярье. Батальон наш получил приказ выбить противника с берегового мыса: там он поставил орудия и бил по нашим кораблям, ходу им не давал. С моря к нему подступиться и думать было нечего, решили — с суши. Думали-думали и придумали. Решили взять шашки дымовые и ночью подползти как можно ближе к их позициям и затаиться до утра. А утром мы должны были те шашки зажечь и тогда батальон под дымовой завесой пойдет в атаку. Пошел наш взвод, вернее, пополз — часа два ползли, а потом до рассвета лежали у немцев под носом. По условному сигналу зажгли шашки, а фрицы как влупят из минометов, — не знали мы, что у них еще и минометы есть. От дыма ничего не видно, мины рвутся, спасения нет! Видим, дело труба! Мы — полундра! — и вперед, не дожидаясь батальона. Погибать, так с музыкой! Навалились на огневые позиции и — врукопашную! Бьем прикладами, колем, руками голыми давим, проклятых, но нас-то горстка — почти весь взвод полег на том мысу, пока батальон подоспел. Сбросили мы все-таки немчуру в море. А я вот… ногу там потерял… Жалко, рано отвоевался…

Поспела картошка. Григорий палкой повыкатывал ее из золы, и все стали есть, соскребая горелую кожуру Севкиным ножичком. Вкусно-то как!

Григорий положил на тлеющие уголья хворост и принялся раздувать пламя. Вскоре оно вспыхнуло, озарив выпачканные печеной картошкой лица ребят.

— А теперь ложитесь спать, — приказал Григорий. — Часочек-другой вздремнете — погоним лошадей на двор.

Ребята прижались друг к дружке и вскоре заснули. Григорий снял с себя пиджак и заботливо укрыл их. Сам сел к огню и задумался. Жестока, безжалостна, война! Даже детей не щадит, бьет без разбора. А все потому, что жесток и беспощаден тот, кто ее начинает. Забывает, что и у самого есть дети, что и они могут испытать такие же муки и лишения. И какой же непосильный груз лег на плечи нашего народа.

Григорий не заметил, как задремал, сидя у догоревшего костра. Очнулся он от тревожного ржания лошадей, донесшегося от реки. Что бы это значило? Лошади не переставали ржать и бить копытами…

— Ребята! Ребята! — позвал Григорий, и те мигом вскочили, непонимающе протирая глаза, — Кто-то коней напугал!

И все разом бросились к Ворголу. В дымке предрассветного тумана они увидели сгрудившихся у берега коней и пытающегося подобраться к ним зверя. Волк! Григорий зычно крикнул:

— У-лю-лю-лю! Ату! Ату! Пошел, дьявол! У-лю-лю-лю!..

— Ату! Ату! — подхватили ребята.

Волк оглянулся и трусцой побежал к ближайшему оврагу.

— Вот, черт! Конинки захотел отведать! Видно, плохи его дела, если на целый табун в одиночку напасть надумал…

— Эх, ружье бы сейчас! Мы бы его срезали! — сожалел Венька.