Кольцо богини - Борисова Виктория Александровна - Страница 24

Маменька посмотрела на него виновато и сказала:

— Мясо жесткое, да? Все продукты вздорожали чуть ли не вдвое. И не найдешь ничего…

Саша кивал с набитым ртом и чувствовал, как уши пылают от стыда. Бог с ним, с мясом, сойдет и такое, лишь бы маменька не смотрела таким печальным взглядом! Теперь война, и понятно, что с продуктами будет только хуже.

И тут он вспомнил, что сегодня получил жалованье в полковой канцелярии. Маленький, плешивый капитан интендантской службы, более похожий на чиновника, чем на офицера, долго что-то сверял в бумагах, считал какие-то «прогонные» и «суточные»… Саша ждал, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, потому что давно было пора ехать на полигон, зато в руках у него оказалась значительная сумма денег. Пожалуй, впервые в жизни — не считая, конечно, того дня, когда он нашел клад в Чуриловском овраге.

А вот теперь и деньги пригодятся! Саша торопливо полез в карман и вытащил ассигнации.

— Чуть не забыл! Вот, возьмите… На хозяйство.

Он протянул деньги матери. Она не взяла, и Саша небрежно бросил их на стол. Купюры легли веером, словно игральные карты. Ему казалось, что в этом жесте есть что-то красивое, по-настоящему мужское, но вышло нелепо и даже грубо. Тоже мне купец Иголкин нашелся… Уже в следующий миг Саша устыдился своего поступка, но было уже поздно.

— Что это такое? — спросила мать дрожащим голосом. — Что это?

— Армейское жалованье, — терпеливо объяснил Саша, — я ведь теперь прапорщик, офицер… Могу помочь семье. А там, на фронте, деньги мне все равно ни к чему!

Но маменька, казалось, не слышала его. Она смотрела на ассигнации непонимающим взглядом, словно впервые видела, и глаза у нее были совершенно растерянные, словно эти деньги были свидетельством того, что все это действительно происходит, и не сегодня завтра сын окажется на передовой, там, где убивают…

— Саша, Сашенька, ну почему же так… Зачем… — бессвязно повторяла она. Из широко открытых глаз текли по щекам слезы, но она не вытирала их, словно вовсе не замечая.

Отец встал, с грохотом отодвинув стул, и отложил крахмальную салфетку. Он подошел к маменьке и бережно обнял ее за плечи.

— Не надо, Соня. Время сейчас такое. Мы должны гордиться сыном! Не плачь, пожалуйста.

Он говорил размеренным тоном, пытаясь успокоить, но голос его предательски дрожал. И в эту минуту оба они казались такими беззащитными, слабыми, сразу постаревшими, что сердце сжала печаль. Даже на лицах младших сестер появилось новое, взрослое выражение — как всегда, одинаковое у обеих.

Саша отодвинул тарелку. Только что он был так голоден, что, кажется, съел бы целого быка и добавки попросил, а теперь есть расхотелось совершенно. Молча он поднялся к себе в антресоли, разделся и лег в постель.

Максим перевернул страницу. У него-то как раз выбора не было… В те годы гребли всех, и студентов тоже. Первый курс закончил — и вперед, хорошо еще, если сессию успел сдать, а то потом еще год терять придется. Как же, «защита Отечества есть священный долг каждого гражданина», это и в конституции записано… А в Уголовном кодексе, кстати, и статья есть — за уклонение от этого самого долга.

Некоторые его однокурсники умудрились-таки «откосить» — родители, кто побогаче, давали взятки в военкомате, кто-то пристраивал любимое чадушко в больницу, и хорошо задобренные медики находили у них такие болезни, какие не во всякой медицинской энциклопедии сыщешь.

— Здоровых людей нет, есть недообследованные! Если надо — что-нибудь все равно найдем, — бодро говорили люди в белых халатах и деньги свои отрабатывали честно — в те годы, по крайней мере.

Но откупаться было нечем, здоровьем Бог не обидел, а «косить под дурака» в психушке, как однокурсник Вовка, было как-то противно. К тому же — клеймо на всю жизнь, ни тебе на работу приличную устроиться, ни на права сдать. А потому, получив повестку, Максим покорно отправился в военкомат.

Дальше были проводы с обязательной пьянкой, и друзья, кого еще не забрали, хором горланили «не плачь, девчонка!», а мама смотрела грустно и укоризненно — мол, что за дикие обычаи? Неужели обязательно такой шалман устраивать? В конце концов она не выдержала и ушла спать к соседке. Максиму даже стыдно стало немного — все-таки человеку завтра на работу, а тут дым коромыслом!

Только бабушка не возмущалась. Сначала она весь день что-то жарила, парила, резала бесконечные салаты, а потом села на стул в уголке и так просидела весь вечер. Казалось, шумное веселье вовсе ее не раздражало, она хотела провести рядом с внуком последние часы…

— Значит, идете воевать? Почему? Пострелять захотелось?

Это непривычное «вы», этот холодный тон изрядно покоробили его. Как будто не было между ними ничего — ни задушевных дружеских бесед, ни пещеры, ни того, единственного поцелуя на берегу моря, за несколько минут до войны… Хотелось подойти, взять ее за плечи, встряхнуть, чтобы хоть немного привести в чувство, и крикнуть: «Это же я! Разве ты меня не узнаешь?»

А Конни уже почти кричала, выплескивая ему в лицо злые, жестокие слова:

— Хотите кровь пролить за веру, царя и отечество? В погонах покрасоваться? Как вы можете — вы, ученый? Ну хорошо, будущий ученый… Папа о вас хорошо отзывался, а я теперь вижу, что зря! Уходите! Видеть вас не желаю! — крикнула она и вдруг заплакала, вздрагивая худенькими, острыми плечами. — И кольцо заберите, заберите, немедленно…

Она потянулась снять с пальца кольцо, но оно никак не снималось. Конни тянула и дергала изо всех сил, но безуспешно. Кольцо сидело крепко, будто намертво приросло.

Саша хотел было повернуться и уйти, не сказав более ни слова. Что еще остается делать, если женщина не желает понять очевидных вещей? Даже если больно, невыносимо больно, все равно надо сохранить достоинство! Ведь он офицер, в конце концов…

В этот миг порыв ветра со звоном распахнул маленькое полукруглое оконце под самым потолком. Свет луны упал на лицо Конни. Александр совсем по-иному увидел ее — и острая жалость пронзила его сердце. Огромные, скорбные глаза, как у Богоматери на иконе, искусанные губы, мокрые дорожки от слез на щеках, судорожно стиснутые руки… И все это из-за него, из-за него! Теперь он видел уже не злость — любовь. Александр наклонился к ней, пригладил растрепавшиеся волосы и тихо сказал:

— Не могу, милая. Оно — твое теперь. Так уж вышло.

Он четко, по-военному повернулся на каблуках и почти выбежал за дверь. Сапоги простучали по лестнице… Прочь, прочь отсюда — и скорее!

Максим чуть прикрыл усталые глаза. Пожалуй, впервые в жизни он задумался над тем, каково это — провожать любимых и знать, что, возможно, прощаешься навсегда? А потом ждать, надеяться, считать дни, не находя себе места от тревоги…

Верно говорит восточная пословица, что в разлуке две трети печали достается тому, кто остался, и лишь одну греть берет с собой уходящий.